За свободу

Она пришла сообщить, что ее старания увенчались успехом и что завтра поутру госпожа фон Менцинген будет принята маркграфом.

— Не повредит делу, милая, если вы возьмете с собой Эльзу, — прибавила она.

Маркграф принял ее еще милостивей, чем в Бамберге, возможно потому, что фрау Маргарета втихомолку предложила его высочеству, через его тайного секретаря, две тысячи гульденов в качестве выкупа за мужа. Красота Эльзы тоже не могла не оказать свое действие на князя — большого знатока и ценителя женских прелестей. Он отпустил фрау фон Менцинген с утешительными заверениями в том, что враги ее мужа получат по заслугам.

— А вы, почтеннейшие господа, — сказал он, обращаясь к сопровождавшим просительницу горожанам, — передайте своим согражданам, что хотя я буду беспощаден к этой шайке негодяев и не успокоюсь, пока не вырву крамолу с корнем, но что благонамеренные граждане могут положиться на меня, как на каменную гору.

Эти слова не были брошены на ветер. Он затребовал доклад о следствии над Стефаном фон Менцингеном и двумя проповедниками и вынес убеждение, что ему будет нетрудно привести дело к благополучному концу. С этой целью, по окончании богослужения, он вызвал к себе членов внутреннего совета. Это было в воскресенье.

— Я крайне удивлен, досточтимые господа, — обратился он, держа документы в руках, к ратсгерам, явившимся точно в назначенный час, — скажите, что важного в этих показаниях? Что фон Менцинген поддерживал Карлштадта и вопреки запрету впустил его в город? Что он посоветовал гражданам избрать комитет и, будучи назначен сборщиком податей, вычеркнул свое имя из списка плательщиков? Это, конечно, противозаконно, но все это не такие преступления, которые караются смертью. И то, что показали под пыткой слепой монах и Дейчлин, ни в коем случае не заслуживает смертной казни. Оба они в один голос признают, что имели связь с Карлштадтом, одобряли его учение о святых таинствах, проповедовали против мессы и хулили власти за то, что те препятствуют распространению чистого евангельского слова. И это все! Клянусь язвами господними, если я стану подходить к людям с такой меркой, мало у кого уцелеет голова на плечах! Наложите на них штраф, но освободите, и я не оставлю город своими милостями.

Ослепленные ненавистью ратсгеры больше жаждали гибели своих врагов, чем милости маркграфа. Они упорно отказывались исполнить его требование и даже угрожали пожаловаться на него Швабскому союзу.

От имени всех выступил Конрад Эбергард:

— Внутренний совет лишен возможности удовлетворить желание вашего княжеского высочества. Если мы не покараем Менцингена и обоих проповедников, это будет означать, что ваше высочество допустит величайшую несправедливость по отношению к десяти казненным вчера. Ибо эти трое являются подлинными зачинщиками и коноводами всего бунта.

— Ведь Дейчлин и слепой монах открыто призывали не платить ни десятины, ни питейного, ни копытного сборов, — прибавил Иероним Гассель. — Что же это такое, если не бунт?

У маркграфа вздулась жила на лбу и, отпуская ратсгеров, он сказал:

— Подумайте хорошенько. Скорей у меня отсохнет язык, чем я соглашусь на то, чего вы так добиваетесь!

Когда все ушли, фон Паппенгейм сказал маркграфу:

— Стоит ли так долго возиться с этими чурбанами? Таким путем ваше высочество от них никогда не добьется толку. Пошлите отряд ландскнехтов, чтобы выпустить заключенных из башни, и дело с концом.

Маркграф Казимир затаил против Ротенбурга еще одну горькую обиду. Не удивительно, что, когда через несколько часов он отправился на банкет, который устраивал за счет города магистрат в большом зале ратуши, настроение его высочества было столь же блеклым, как тускло-серый атлас его камзола. Он и не считал нужным скрывать свое неудовольствие, и те из «именитых», кто удостоился чести беседовать с ним, имели полную возможность в ртом убедиться. Сопровождавший его Эразм фон Муслор называл ему каждого, кого он пожелал осчастливить своим немилостивым вниманием. Но каким огнем загорелись глаза сиятельного гостя, когда он, окидывая взглядом завоевателя пеструю толпу дам и девиц, заметил среди них прекрасную Габриэлу. На ней было синее платье из венецианского атласа с прорезами, сквозь которые виднелось нижнее желтое шелковой платье. Короткая синяя пелерина, тоже подбитая желтым шелком, слегка прикрывая ее мраморные обнаженные плечи, оставляла открытой нескромным взорам ее божественную грудь. Две толстые черные косы, перевитые жемчугом, были уложены на лбу в виде диадемы, и она так высоко и гордо держала свою красивую головку, как будто и впрямь ее украшала королевская корона. Из ее больших черных глаз глядел не прежний бес высокомерия, а какой-то новый злой гений.

Заметив Габриэлу, маркграф тотчас направился к ней, и в то время как она приседала, низко склонившись в придворном реверансе, совсем как ее учила мать Ламперта, он говорил Эразму фон Муслору:

— Вам можно позавидовать, бургомистр. Вы скрываете в своем доме такое сокровище!