За свободу

Крестьяне владели по праву наследственных арендаторов теми самыми участками, которые спокон века были собственностью их предков. Крепостные получали небольшие наделы в краткосрочную аренду. Ротенбургские патриции, или «именитые граждане», державшие в своих руках всю власть в городе, давно пришли к убеждению, что земля, обрабатываемая нерадивыми крепостными, которых сгоняют на работу фогты[7], приносит куда меньше дохода, чем у арендаторов, которые работают якобы на самих себя. Поэтому вольный город Ротенбург, владевший шестью с половиной квадратными милями земли и сорока пятью деревнями, обратил своих крепостных в свободных арендаторов и вменил им в обязанность вносить непомерно высокую арендную плату — разумеется, помимо всех прочих податей и налогов. Их свобода, в противоположность крепостным, принадлежавшим светским и духовным владетелям и городским патрициям, заключалась в том, что они, попав в нужду, имели полное право умирать с голоду, не обременяя своих господ заботами о себе. В те времена земледелие составляло основной источник доходов, и чем больше испытывали феодалы потребность в роскоши, тем сильнее исходили кровавым потом не только арендаторы, но и все крестьянство или, как тогда говорили, весь «бедный люд».

В жалкой лачуге, перед которой столпились жители Оренбаха, под соломенной крышей, прогнившей и поросшей мохом, ютился крепостной Конц Гарт. Дверь хижины была заперта изнутри, и перед нею взад и вперед ходил человек, свирепо, как цепной пес, поглядывая на толпу, хранившую зловещее молчание. Это был судебный пристав Эндзейского десятинного управления, коему был подчинен Оренбах. Помимо дурной погоды, была и другая причина, вызвавшая крайнее раздражение господина пристава. Конц Гарт упорно не желал отпереть ему дверь, хотя тот требовал этого именем шультгейса[8], графа фон Верницера. Теперь пристав ждал кузнеца, за которым послал своего кнехта. Ни для кого не было тайной, чего хотел от крепостного представитель власти, и у многих сердце сжималось от страха при мысли, что рано или поздно их тоже сгонят с земли. Вся деревня могла засвидетельствовать, что Гарт и его жена работали, выбиваясь из последних сил, от зари до зари, лишь бы свести концы с концами. И вот среди зимы их выбрасывают на улицу, как собак.

— Староста! — раздались голоса. Все вздохнули с облегчением, когда со стороны площади показался Симон Нейфер, мужчина во цвете сил, лет тридцати с небольшим, среднего роста, широкоплечий, широкогрудый, с характерным грубоватым лицом и свободно посаженной головой. На бритом по-крестьянски лице — борода, как и высокие сапоги, была в те времена привилегией знати — выдавалась вперед верхняя губа и широкий подбородок. Умные карие глаза оглядывали толпу. Он был первым старостой в Оренбахе, так же как прежде был его отец, который, овдовев, поселился в доме сына. За спиной Симона показался кузнец, мейстер Виланд, с увесистым молотом на плече, в сопровождении посланного за ним кнехта с мечом и в шлеме.

— У вас есть предписание господина шультгейса выселить Конца Гарта? — спросил Симон Нейфер пристава. — Покажите.

— Что это на вас напало? — изумленно воскликнул тот. — Не узнаете, что ли, Штекерлейна из Эндзее, судебного пристава?

— А вы, как видно, не знаете своих обязанностей? Или забыли, что не имеете права распоряжаться в деревне как представитель власти, не предъявив общинному совету своих полномочий?

Спокойный тон старосты еще больше подстегнул высокомерие чиновника. Плевать ему на всех старост и на все общинные советы в мире!

— В таком случае выселение не состоится, и вы будете отвечать перед судом за оскорбление местных властей, — невозмутимо заявил Симон Нейфер. Толпа зашумела, выражая одобрение своему старосте.

— Тьфу ты, пропасть! — возмутился Штекерлейн. — Это мы еще посмотрим! — И он приказал кузнецу выломать дверь.

Закоптелый кузнец, со вздыбленными, точно аистово гнездо, волосами, вопросительно посмотрел на старосту и, увидев, что тот молчит, не двинулся с места. А тут еще его жена, худая, костлявая женщина, закричала:

— Якоб, не смей! — и, повернувшись к односельчанам, продолжала: — Если среди вас есть настоящие мужчины, вы не допустите, чтобы Конца с женой и детьми выбросили на улицу, как собак!

Судебный чиновник бросил на нее злобный взгляд, но решил, что благоразумней будет исполнить требование старосты. Яростно засопев, он выдернул из-за пояса официальное предписание о выселении Конца Гарта. Пока Симон не спеша развертывал и читал бумагу, через его плечо глядел на нее кудрявый молодой человек — общинный писец Пауль Икельзамер, брат учителя латыни в ротенбургской школе.

— Вовсе не обязательно выселять человека силой, — произнес Симон, протянув Штекерлейну бумагу, которая не вызывала возражений. — Оставь Конца в покое, ведь он тоже человек. Ручаюсь, что к утру он очистит свою лачугу. Господин граф фон Верницер будет доволен.