За свободу

По народному календарю новый год начинался лишь с крещенья. Шестого января кончались двенадцать ночей, считая с зимнего солнцеворота, в течение которых языческие боги некогда совершали свое торжественное шествие по немецким землям. Христианская церковь объявила этих богов злыми духами, но не смогла изгнать их из памяти народной. Народ свято чтил трех царей-волхвов, пришедших в Вифлеем с Востока. Но все эти двенадцать ночей так же неистово мчался над землей Вотан со своей воздушной ратью, так же шествовала по деревням в своих белоснежных льняных одеждах Перехта, ныне обезображенная христианскими попами до неузнаваемости; она проверяла, чисто ли прядут девушки, награждала усердных и наказывала нерадивых. Этой древней языческой богородице, источнику всякой жизни, главы семей приносили жертвы, окуривая в крещенскую ночь освященными травами дома и хлевы, чтобы изгнать оттуда злых духов. Зима с ее трудностями и лишениями осталась позади, и со дня трех волхвов на землю возвращались солнце, радость и весна.

В честь трех святых царей над ажурной галереей ратуши развевался городской флаг, разделенный по диагонали на красное и белое поля, а в центре его красовался щит и на нем — замок с двумя башнями.

На площадях и узких улицах старого города народ кишмя кишел, как в муравейнике. По городской знати почти не было видно. Сословные различия соблюдались в те времена строго, и знатную особу нетрудно было отличить от горожан и поселян. На однообразно темном фоне толпы горожан и крестьян яркими пятнами выделялись пестрые платья и корсажи их жен и дочерей. Многострадальный крестьянин рад был ухватиться за любой предлог, чтобы хоть на часок забыть о своей горькой доле, и крестьяне ротенбургских владений ради праздника щеголяли с мечом на боку. Неумолчный звон колоколов созывал народ в церкви и часовни, которых было в этом городе с шеститысячным населением предостаточно. Но людской поток устремлялся к северу от ратуши, к собору св. Иакова — чудесному творению готики, вздымавшему к облакам свои изящные, высеченные из камня пирамиды и стрельчатые арки двух башен. Там проповедовал новую веру — наперекор магистрату, взиравшему на Реформацию далеко не благосклонным оком, — доктор Иоганнес Дейчлин.

Всего пять лет назад, еще будучи верным сыном римской церкви, он своим пламенным красноречием разжег в сердцах ротенбуржцев такую ненависть к евреям, что их дома и синагоги были разграблены, а сыны Израиля изгнаны из города. Синагогу он обратил в часовню пречистой девы, о которой теперь, перейдя на сторону Реформации, говорил не иначе как о колдунье. Ближайшими его сподвижниками были Каспар Христиан, командор Тевтонского ордена[20], имевшего в Ротенбурге собственный дом неподалеку от собора, и слепой францисканский монах Ганс Шмидт, прозванный «лисой».

Три соборных нефа не могли вместить всех собравшихся послушать смелого реформатора. Тесно сгрудившись, люди стояли среди могил и памятников на погосте, тогда еще не перенесенном на восток, к Родерским воротам. Вид этого скопища народа, напряженно ожидавшего чего-то, говорил о том, что здесь происходит нечто необычное. Так оно в действительности и было. Отслужив обедню на немецком языке, доктор Дейчлин совершил обряд венчания над католическим священником — настоятелем церкви Тевтонского ордена отцом Мельхиором, сочетавшимся узами брака с сестрой слепого монаха.

Загремел орган, и шесть гармонически настроенных колоколов начали свой стройный перезвон. Великое событие свершилось. Толпа на погосте заколыхалась и подалась навстречу людскому потоку, медленно выливавшемуся через южный портал собора, осаждаемый разношерстным скопищем нищих, хромых, слепых, немощных и убогих. Знакомые перекликались, отыскивая друг друга; ожидавшие во дворе изнемогали от любопытства и засыпали вопросами выходивших из церкви. Лишь один человек стоял неподвижно среди бурлившей вокруг него толпы и, казалось, ничего не видел и не слышал. Думы его, как видно, были невеселы. В его синих глазах отражалась глубокая скорбь. Он был совсем еще молод: на короткой верхней губе едва пробивался первый пушок. Густые светлые волосы, подстриженные в кружок, выбивались из-под простой поярковой шляпы. Темно-синяя рубаха из грубого сукна доходила до колен; серые штаны были заправлены в башмаки из грубой кожи, куртка перетянута кожаным ремнем, на котором висели кошель и очень длинная шпага с оплетенным эфесом. Магистрат мог издавать сколько угодно указов, запрещавших длинные шпаги и регламентировавших их размеры, — все его угрозы были бессильны перед обычаем, господствовавшим среди подмастерий. Светловолосый юноша принадлежал, судя по значку, к цеху золотых дел. Вдруг кто-то хлопнул его по плечу и вывел из задумчивости, весело окликнув:

— Так вот ты где разгуливаешь! А я уж думал, что ты сквозь землю провалился!

Обернувшись, юноша увидел широкое, смеющееся лицо стригальщика Каспара Эчлиха, державшего под руку прехорошенькую девушку.

— Гляди-ка, Кэте! Это и есть мой лучший в мире друг, Ганс Лаутнер. Я говорил тебе о нем.