За свободу

Фрау фон Менцинген невольно улыбнулась намеку фрейлейн фон Бадель. Темные силы пытались использовать возвращение Карлштадта в город, чтобы нанести удар Реформации. Реакционеры составили петицию и подговорили одного школьного учителя и двух захудалых горожан агитировать среди граждан за восстановление католического богослужения. Им даже удалось собрать свыше сотни подписей; петиция была чересчур длинна, и многие подписывали ее не читая. Но слепой монах, по прозвищу «Лис», заставил водить себя из дома в дом по пятам агитаторов и собирал подписи под краткой, но решительной декларацией верности учению Карлштадта. По мнению фрейлейн фон Бадель, ее составителем был Валентин Икельзамер. Но еще сильнее, чем декларация, подействовали на нервы господ из внутреннего совета доносившиеся из питейных домов громовые угрозы расправиться с ними по-свойски, если они посмеют восстановить мессу.

Ссылаясь на сложность обстановки, Георг Берметер неофициально ходатайствовал перед внешним советом и комитетом о сложении с него обязанностей бургомистра и назначении на его пост другого члена магистрата. Он был действительно чем угодно, но только не львом и чувствовал, что не в силах оградить еще не окрепший союз с крестьянами от яростных наскоков патрициата и зажиточного бюргерства. К тому же его совесть восставала против нарушения присяги на верность крестьянам. Вокруг громче и все более угрожающе раздавались шепот и шушуканье: «Долой союз!» Внешний совет и комитет ответили ему, что они всецело доверяют своему бургомистру и полагаются на магистрат. Сами они уже по горло сыты властью, но Конрад Эбергард и Эразм фон Муслор решительно отказывались занять свои прежние посты. Они считали, что их время еще не пришло. Тем не менее, они не отказывались по мере своих сил помогать магистрату советом. И сдержали свое обещание. По их тайному наущению город послал крестьянам новый запас пороху и ядер, но зато уклонился от выполнения приказа разрушить Гальтенбергштеттенский замок. Поданная городом в имперский верховный суд жалоба на юнкера фон Розенберга успела превратиться в потерявший всякое значение клочок бумаги; и Эразм фон Муслор смекнул, что хорошие отношения с мариенбергским дворянином могут оказаться для них выгодней дружбы с крестьянами. Но и все эти события, к великому изумлению Сабины, оставили ее прекрасную подругу совершенно безучастной. В то время как магистрат еще прикрывался личиной приязни к крестьянам, местный патрициат нередко выдавал свое истинное настроение, открыто празднуя в Дворянской питейной победы Трухзеса, одобряя его кровавые расправы над пленными, над несчастными вейнсбержцами и восхваляя его зверскую жестокость, не уступавшую зверствам турецких пашей.

— Героями они становятся только в кабаке, — с презрением говорила об «именитых» прекрасная Габриэла. Она обвиняла магистрат в трусости, в крохоборстве и убеждала своего опекуна и господина Эразма в необходимости нанести крестьянам решительный удар.

— Я и сам бы не прочь, ну а если сорвется, что тогда? — отвечал ей вопросом Конрад Эбергард.

— Зато будет покончено с этой неопределенностью, и мы будем знать, что нас ожидает, — сказала Габриэла, едва сдерживая негодование.

Со времени заключения союза с крестьянами ее презрение к восставшим превратилось в ненависть, бурные вспышки которой приводили в ужас добродушную фрау фон Муслор.

В пятницу перед троицей Эразм фон Муслор и члены его семьи сидели после ужина в саду позади дома. Солнце склонялось к закату и уже скрылось за крышами домов. Жаркий день близился к концу. Повеяло прохладой. Вдыхая полной грудью свежий ветерок, напоенный ароматом жасмина, Эразм фон Муслор держал в руке вечерний кубок и с наслаждением потягивал вино. Его супруга обдумывала меню праздничного обеда, а Сабина рвала цветы для букета. Габриэла сидела на низкой насыпи, отделявшей сад от спускавшейся вниз Замковой улицы, где теснились узкие островерхие домики ремесленников. Дневной шум уже умолк, и с улицы доносились лишь свежие, звонкие голоса играющих детей да щебетанье проносившихся над ее головой ласточек. С юга, за низкими соломенными и гонтовыми крышами, свободно открывались взору расстилавшиеся за извилистой лентой Таубера зеленеющие поля и луга, а за ними темнела буковая и еловая роща. Габриэла, положив ногу на ногу, обхватила обеими руками колени и, запрокинув голову, смотрела на циклопическую башню Фарамунда, на ее кровлю, еще залитую золотым сияньем заката, на ласточек, взмывавших над нею в зигзагообразном стремительном полете.

Легкий ветерок играл черными локонами Габриэлы. Когда к ней подошла Сабина, на ходу разбирая цветы, она, следя взглядом за полетом птиц, со вздохом вымолвила:

— Ах, хорошо бы улететь!

— А куда бы ты улетела? — спросила Сабина. — Впрочем, можешь не отвечать. Я знаю куда.

— Значит, ты знаешь больше меня, — возразила Габриэла, удивленно взглянув на подругу. — Я как раз ломала себе голову над тем, куда бы улететь. Ну, подскажи мне.