За тех, кто в дрейфе !

НЕИЗВЕСТНОМУ

Арктический остров невзрачный,
Клубится туман, словно пар,
На скалах суровых и мрачных
Волнуется птичий базар.

Построили станцию люди,

Зимуют, воюют с пургой,
О солнце, о бабах тоскуют,
Мечтают вернуться домой.

О нем почему-то забыли.

Остался он здесь навсегда.
Уныло звенит на могиле
Из старой жестянки звезда.

А время надгробие точит,

Уж имя его не прочесть…
Торжественно море грохочет
В его безымянную честь.

Зачем он на Север стремился?

Учился, работал, как зверь?
Замерз, утонул иль разбился —
Никто не ответит теперь.

На станции лают собаки

И будни бегут чередой.
Сухие полярные маки
Склонились над ржавой звездой.

— Ну? — нетерпеливо, с торжеством спросил Кирюшкин. — Поэт!

Семенов сдержал улыбку.

— Знаю, дядя Вася, он еще на Новолазаревской стихами баловался.

— Но как написал, со слезой! Голова-то какая!

Семенов все-таки улыбнулся.

— Согласен, стихи неплохие, только не надо, дядя Вася, преувеличивать. До настоящего поэта ему далеко.

— Женька твой и таких не напишет. — Кирюшкин сложил листок.

Здесь уже Семенов не выдержал и рассмеялся.

— Дался тебе Женька! — весело сказал он. — И пусть не напишет, он мне в дизельной больше нужен. Ладно, сдаюсь, дядя Вася, пошли обедать.

— С первым же самолетом Марии пошлю, она лучше некоторых поймет…

Послышались частые, тревожные удары гонга, чьи-то возгласы, крики.

Семенов метнулся к выходу, Кирюшкин за ним.

На дизельной полыхало пламя.

ОГОНЬ И ВОДА

"В тринадцать часов по местному времени в десяти метрах от радиостанции прошла трещина, и мачта антенны сорвалась с растяжек. При падении мачта замкнула электропровода и повредила кабель, протянутый к домику ионосфериста. Реле оборотов дизеля не сработало, и двигатель "пошел в разнос". При разрыве осколками пробило топливные баки…"

Семенов по старой привычке почесал ручкой подбородок и едва не проткнул громадный волдырь. Саша обрызгал ему лицо специальным аэрозолем, но боль не унималась, в глазах резало, и Семенов запоздало пожалел, что не послушал Кирюшкина и не положил на обожженные места разваренный чай. Ладно, грех ныть, Филатов — тот обжег руку чуть не до костей. И вообще все могло быть еще хуже, спасибо, что глаза видят (это самое главное), ноги ходят и руки послушны, промедли он тогда у дизельной секунд десять — и еще неизвестно, кто писал бы эту объяснительную. Все-таки жив, голова работает, глаза…

Самоутешение, однако, было надуманным, явно вымученным, и Семенов с той же тяжестью на душе вновь взялся за ручку. Из Института уже прибыли три грозные радиограммы, и в каждой: "… немедленно… незамедлительно… безотлагательно", — подробностей требуют. Нет уж, с подробностями торопиться нельзя, везде есть такие любознательные голубчики, что ухватятся за недостаточно продуманное слово и будут жилы тянуть, пока самим не надоест. И ребят под удар поставишь, и себя под монастырь подведешь. "Надо было предусмотреть! Начальник должен предвидеть!.." Попробуй, предусмотри, в каком месте лед лопнет. На метр, на один только метр разошлась трещина — и тут же заторосилась, нет ее! А дело свое поганое сделала…

Страшная штука — огонь, ничего другого так не опасался Семенов в своей полярной жизни. Лучший друг человека и его злейший враг — огонь… На Востоке, когда морозы переваливали за восемьдесят, снился ему один и тот же навязчивый сон — брошенный тлеющий окурок; просыпался тогда в холодном поту, вставал и обходил помещение. На любой другой станции сгорит домик — перейдешь в другой, на любой станции, кроме Востока, там пожар — верная гибель. Саша и Андрей пошушукались, спелись и нашли для свихнувшегося начальника лекарство: ночным дежурным по станции назначать некурящего. Наверное, и в самом деле заглянули в темную дыру подсознания — кончились те сны…