За тех, кто в дрейфе !

Последние месяцы я весьма тактично вкрапливал в каждую свою радиограмму намеки по адресу Махно: какой он чистоплотный, умный, ласковый и храбрый (в жизни не видывал такого отъявленного труса!), и как благотворно влияет собака на воспитание ребенка. Моя диверсия, однако, успеха не имела: Нина с присущей ей деликатностью напомнила, что коридор у нас крохотный и спать вместе с Махно мне там будет не очень удобно, а другого варианта она, к сожалению, не видит. Но я не очень огорчился, Махно возьмет с собой Веня — это наш запасной вариант.

В эту ночь кают-компания превратилась в проходной двор: одни приходят, другие уходят спать, опять возвращаются — какое там, разве заснешь, когда завтра лететь домой!

Растревожился народ,
Водки нет, так кофе пьет,
Ждет, когда же самолет
Лыжами скользнет на лед
И поднимет в небо сине, —
Там-там-там!
К Нине, Оле, Вере, Зине —
Там-там-там! —

импровизирует под гитару Веня.

Я ведь, братцы, не медведь!
Я хочу ласкать и петь!
Снег, пургу, мороз, торосы
К черту позабыть!
И твои густые косы,
Всю тебя любить!

— В-веня, д-давай ту, — заикаясь, осипшим голосом просит Горемыкин, — про з-зеленоглазую, к-которая ждет.

Валю без смеха слушать невозможно.

— Расскажите, товарищ повар, какие чувства вы испытывали, когда тот грубиян нарушил ваше уединение? — вытаскивая блокнот и изображая из себя репортера, спрашивает Кузьмин.

— Пошел вон, хам! Не видишь, читаю! — подсказывает Осокин.

— В-всех б-без компота оставлю! — грозит Горемыкин. — М-мерзавцы!

Входит Кирюшкин и с глубоким подозрением смотрит на Веню, который делает честнейшие глаза.

— Твоя работа?

— Какая, дядь Вася? — наивным голосом спрашивает Веня. Часа два назад он извлек из знаменитого дяди Васиного сундучка половину инструментов и сунул вместо них ржавую десятикилограммовую втулку.

— Сукин ты сын, паря, — благодушно говорит Кирюшкин, наливая себе кофе и присаживаясь. — Опыта у тебя мало, не так сработал. Мы, бывало, сюрприз в чемодан отзимовавшему товарищу подкладывали за пять минут до посадки, да сами его вещи в самолет вносили, чтоб по тяжести не догадался и не проверил. Мне, помню, таким манером здоровый камень на добрую память упаковали, чуть не надорвался, когда сундук из самолета вытаскивал.

— Спасибо за совет, дядь Вася, — проникновенно благодарит Веня.

— Смотри, паря, прибью! — обещает Кирюшкин.

— Вам хорошо, — завистливо вздыхает Кузьмин, — есть что паковать, а наши вещички ищи теперь в бюро находок у Нептуна.

Груздев, Непомнящий, Осокин и Рахманов грустно кивают. Они бездомные, христарадничают — живут на подаяниях, у них даже своих зубных щеток не осталось.

— Эт-то т-тебе хорошо, — мстительно говорит Горемыкин, — т-тебе много не надо, од-ни штаны на двоих!

Эта история обещает стать фольклорной; месяц назад, когда станцию последний раз ломало, Кузьмин и Груздев в полной темноте вскочили с нар одеваться и сунули каждый по ноге в одни и те же брюки. Домик накренился — под ним прошла трещина, вокруг грохочет, ничего невозможно понять — светопреставление! Пока разобрались, от страха чуть богу души не отдали.

— Самолет!

Раздетые, мы выбегаем из кают-компании. Никакого самолета нет, ревет дизель. Кузьмин смеется: это он нас разыграл за напоминание об истории с брюками. Его беззлобно ругают — в такой обстановке разыграть нас ничего не стоит. Чтобы это понять, достаточно посмотреть, как Груздев и Рахманов играют в шахматы. Лучшие на станции специалисты по молниеносной игре, они сейчас невыносимо долго размышляют над каждым ходом, обвиняют друг друга в тугодумии, злятся, и ("Ленский пешкою ладью берет в рассеяньи свою") — Груздев чужим ферзем объявляет Рахманову мат! Что ж, все это знакомо и не раз пережито: в последний, быть может, день зимовки от полярника нельзя многого требовать, здесь, в кают-компании, только бренная его телесная оболочка, а душа и мысли — ох, как далеко. Я сам ни о чем путном не могу думать: устрой мне сейчас элементарный экзамен, вели изложить методику извлечения занозы из пальца — я позорно провалюсь. Сейчас большинство из нас не повторило бы в уме таблицу умножения.

Из радиорубки звонит Костя, ругает последними словами Рахманова: Белов требует погоду!

— Музыка! — Веня блаженно закатывает глаза и — речитативом: — Белов требует погоду!

Кирюшкин смотрит на часы.

— Иди Дугина меняй… артист!

— Праздной публике — мое почтение!

Веня берет разухабистый аккорд, вешает гитару на стену и уходит, но тут же вваливается обратно, держась за живот. Следом с двумя чемоданами и рюкзаком входит заспанный, но сияющий Шурик.

— Я готов! — докладывает он.

— Держите меня! — скулит Веня, валясь на пол и стуча по нему ногами.

Мы ничего не понимаем.

— К чему готов, Шурик? — ласково, как больного, спрашивает Груздев.