За тех, кто в дрейфе!

Рановато ушёл ты, Андрей… Окно палаты было распахнуто, от липовой аллеи тянуло мёдом, а в лесопарке гулял, веселился народ, и чей-то переворачивающий душу голос тревожно спрашивал: «Куда ж мы уходим, когда над землею бушует весна?» Год миновал, а я как сейчас вижу покрасневшие глаза Серёги и слышу голос Андрея: «Разнюнился… Можно подумать, что это ты умираешь, а не я». Как жил, так и ушёл — с улыбкой…

Я вздрогнул от чьего-то пристального взгляда: на меня смотрел Серёга. Он подошёл к занавеске, тщательно её задёрнул и вернулся на место.

— Чуть не забыл, — спохватился Ваня. — Вашего медведя мы видели, километрах в десяти шастает. Разводья вокруг, нерпа вылезает загорать, прокормится. А может, посылочку сбросить?

— И записку, — подхватил док: — «Виновник строго наказан, возвращайся, любимый. Целую, твой Груздев».

— До сих пор неутешен, — подтвердил Серёга. — Когда я второй раз не отпустил его с Филатовым на поиски, обвинил меня в черствости: «Может, он там голодный сидит!» Это меня и убедило окончательно: не хватало ещё, чтоб медведь моим магнитологом пообедал!

Отвальная не получалась. Серёга пошучивал, а держался на нервах: полночи проторчал на радиостанции — обговаривал замену Косте Томилину, полночи сочинял письмо Вере. Я сам зверею, когда надо развлекать общество, а в голове хмель от недосыпа. Я выбил из бутылки пробку и разлил всем по сто капель сухого.

— За тех, кто в дрейфе!

— За тех, кто в пути, — поправил Серёга, уставясь куда-то поверх моей головы.

Я обернулся. К потолку была подвешена гайка: спутники, космические корабли в небе летают, а гайка на шпагате как была, так и осталась наиточнейшим «научным прибором». Сколько раз о том, что начинаются подвижки льда, первой предупреждала эта самая гайка! Висит себе, как мёртвая, — раздевайся до трусов, спи спокойно, дорогой товарищ, но если оживает — натягивай штаны и жди пакостей.

Гайка раскачивалась!

Мы без суматохи оделись и вышли на воздух. Бум! Бум! Это лупил по рельсу дежурный. На набат в кают-компанию сбегался люд. Серёга там уже распоряжался, а метрах в пятидесяти за радиостанцией дымилось свежее разводье. Мои гаврики, народ вышколенный, расчехляли моторы, полоса пока что была целёхонькой, и Серёга жестом указал на самолёт: рви, мол, когти, братишка. Что верно, то верно, в воздухе я буду ему полезнее — изучу обстановку, дам запасные варианты.

Минут сорок я облетал окрестности, нанёс на карту ледовую обстановку и сбросил Серёге вымпел. А полоса-то наша — тю-тю, рожки да ножки от полосы остались, в самое время мы драпанули! Но подвижки кончились, первый удар Льдина выдержала на четвёрку, а сколько их ещё будет — никто не знает и знать не может.

Я помахал крылышками и полетел домой, противный сам себе: осетра не доел, друзей на прощание не помял, и помощи им отныне от меня как от козла молока, сами будут выкручиваться. Не так начался дрейф, не по правилам. Против Арктики не попрёшь, с ней не поспоришь, аргумент у неё один — тяжёлым кулаком по рылу…

«Немного смазки»

Семёнов взглянул на часы и отложил работу: пора идти в медпункт. Взглянул в окно, поморщился — тепло и сыро… Надел шерстяные носки, поверх натянул меховые унтята и сунул ноги в резиновые сапоги. Обувался он всегда не торопясь и тщательно, этому ещё на Скалистом Мысу научил его Георгий Степаныч, первый учитель. Он считал, что какую бы ерунду ни выдумывали врачи, главная причина заболевания человека есть переохлаждение ног. На сей счёт у него была своя теория, в которую старый полярник верил с исключительной убеждённостью. «Главное в человеке есть кровь, — учил он, — и всё зависит от её движения: быстро движется — любую хворь выносит прочь, как река щепки; медленно — вся хворь в крови заболачивается. В ногах же кровь самая тяжёлая, подниматься ей трудно, а от тепла она расширяется и по закону физики устремляется наверх. Держи ноги в тепле, сынок, и позабудешь про врачей».

Станционный доктор яростно, спорил, обзывал начальника «старым шаманом», но Георгий Степаныч снисходительно над ним посмеивался и нёс на себе свои семьдесят лет, как турист полупустой рюкзак: здоровья старик был несокрушимого.

Иронически относясь к примитивной аргументации этой теории, Семёнов с полной серьёзностью воспринял её практический вывод и держал ноги в тепле. Зимой даже на минуту не выходил без унтов, поздней весной и ранней осенью носил боты «прощай, молодость», а в остальное время либо сапоги меховые, либо резиновые на воздушной прокладке.

Семёнов вышел из домика, спустился с крыльца и осторожно зашагал по доске, переброшенной через промоину.