За тех, кто в дрейфе!

Набросив на плечи лоскутное, сшитое из льдин покрывало, спал океан. Изредка он беспокойно ворочался и всхрапывал, словно тревожимый вдруг пробившимся сквозь облака светом блестящих звёзд, и тогда покрывало лопалось по швам и безмолвие нарушал грохот разбуженных льдин. Они спросонья карабкались одна на другую, не понимая, что нарушило их покой, но потом унимались, вновь укутывали океан, и наступала тишина.

Разбросанные в океане, спали закованные в лёд острова. Улетели от полярной ночи птицы, зарылись в берлоге медведи, и когда выглядывала луна, она будто смотрелась в зеркало: перед ней в первобытном хаосе громоздились расколотые утёсы и расстилались, пустынные, безжизненные пространства.

То здесь, то там над зачарованными широтами проносились метели. «Просни-итесь! — взывали они. — Всё равно разбу-удим…» Но не метелям и ураганам было суждено поднять Арктику, они и не подозревали, что их вой и свист убаюкивают её, как колыбельная. Сладко спал океан, дремали торосы, и лишь разводья устало открывали глаза, чтобы вновь крепко смежить веки. Обескураженные и обессиленные, метели замирали, растворяясь в первозданном беззвучии.

И тогда на чёрном небосклоне возникали сияния — сновидения уснувшей Арктики, её галлюцинации. Тяжёлый занавес, сработанный из разноцветного бархата, будто колебался от ветра, и горизонт прорезали световые столбы, рассыпаясь в неистовой пляске, чтобы вдруг исчезнуть и неожиданно возродиться в виде цветных тропинок, приглашающих подняться по ним и заглянуть в тайну мироздания.

А потом сновидения гасли, и Арктика вновь погружалась в тяжёлую спячку, которую не могли нарушить ни вопли циклонов, ни холодный свет луны, ни подмигивания далёких звёзд. И казалось, так будет всегда в этих слушавших беззвучие космоса просторах, до которых не доносились звуки из умеренных и тропических широт.

Но тут происходило событие, которое хотя и повторялось из года в год миллионы веков, всегда заставало Арктику врасплох.

Горизонт неожиданно начинал багроветь, окрашивая в яркие тона облака, и, осторожно оглядываясь, из-за него выглядывали первые солнечные лучи. Это были разведчики. Юркие и наблюдательные, они обшаривали миллионы квадратных километров застывшего безмолвия, щекотали заиндевевшие скалы и торосы, высекая из них снопы искр, зажигали мириады светлячков на ледяных полях и, доложив добытые сведения, вызывали из тьмы багрово-красный диск солнца. Несколько минут солнце с интересом осматривало свои арктические владения, брошенные им на произвол судьбы полгода назад, убеждалось, что всё так, как должно быть, и вновь скрывалось за горизонтом. Это из милосердия, от долгой спячки природу следует пробуждать постепенно, слишком много света сразу она не перенесёт. Завтра солнце снова вернётся и с каждым днём будет светить всё дольше, пока над окончательно разбуженными широтами не воссияет полярный день.

На дрейфующей станции четырнадцать человек встречали солнце. Они вели себя так, как язычники, узревшие знамение: оглашали воздух ликующими криками, потрясали кулаками, плясали.

Солнце всё прибавляло, а когда уходило за горизонт, то оставляло на ночь зарю — в залог того, что уходит оно ненадолго и скоро вернётся. Ночь понемногу усыхала, превращаясь в сумерки, а потом и вовсе стала исчезать.

Льдина и люди на ней жадно впитывали в себя свет и тепло.

Линия дрейфа

На обходе лагеря начальника обычно сопровождал Бармин, но погода держалась солнечная, видимость была отличная, и ждать, пока доктор освободится, Семёнов не хотел. Впрочем, заходить далеко он не собирался — максимум до торосов, ограждавших лагерь почти что правильным полукругом, а потом вдоль бывшего разводья, которое стало границей станции с двух сторон.

Снег искрился, весело скрипел под унтами, морозный воздух приятно бодрил, и Семёнову было хорошо. Полярная ночь проходила трудно. Льдину ломало четыре раза — многовато не только для необстрелянных первачков, но и для видавших виды полярных бродяг. Однако теперь, с появлением солнца, казалось, что все беды позади. Отгремел февраль, который на дрейфующих станциях считается наиболее опасным — именно отгремел: половину оставшейся Льдины сожрали торосы, но до возвращения домой остаётся несколько недель! Не месяцев, а недель!

Конечно, Семёнов прекрасно знал, что и с наступлением дня Арктика остается Арктикой, но всё равно на душе были приподнятость и лёгкость, а застоявшаяся в жилах кровь бурлила, доставляя Семёнову физическое удовольствие. Радость-то какая — видеть солнце! На Большой земле такое не испытаешь, там по нему успевает соскучиться разве что ночной сторож. Семёнов даже замурлыкал от наслаждения — так хорошо ему было окунаться в солнечный свет: будто тебя всего гладят, ласкают, как кошку.