За тех, кто в дрейфе!

Потом рядом с Андреем и после него были Саша и Костя, люди, которые по первому его зову шли за ним — в пургу, на вал торосов, к чёрту на кулички. Груздев говорил — «суженая». А как сказать о верных друзьях, подаренных человеку судьбой? Разве можно было бы зимовать без Саши, в которого были влюблены не только люди, но и собаки? Нужно обязательно интересоваться, любят ли человека собаки. Кого-кого, а собаку не обманешь, плохого человека она чует за версту, как те же Махно и Кореш (вот все говорили, что Махно трус, а визжал, хотел за Сашей на лёд выпрыгнуть!) А Костя Томилин? Никогда не лез в личные друзья, ни разу не злоупотребил полным доверием начальника, а ведь пятую зимовку шёл за тобой! Радист божьей милостью, сигнал мог выкопать из-под земли, за все годы не сорвал ни одного сеанса связи. Льдина трещит, радиостанция вот-вот уйдёт под воду, а Костя сидит себе за ключом, посылает в эфир последние и самые важные точки-тире. Неунывающий и справедливый, силы и характера в нём на двоих, и работа для него важнее всего на свете.

Ну, а Филатов? Тогда Андрей ещё сказал: «Веня — идеальный мальчик для битья, каждым своим шагом даёт повод!» Нет, Андрей, не каждым. Одним своим шагом он перечеркнул все эти доводы: когда шагнул из самолёта на лёд. Что ж, рано или поздно у каждого человека приходит время переоценки ценностей, подумал Семёнов. Неприятный процесс, мучительный, но необходимый для того, чтобы стряхнуть с глаз пелену. Кто, изломанный и морально и физически, запустил дизель на Востоке? Филатов. Кто умолял взять его, рвался в неисправный самолёт Крутилина? Филатов. Кто первым полез в огонь оттаскивать бочки, кто…

Погоди, остановил себя Семёнов, коли взялся переоценивать, то клади на одну чашу весов хорошее, а на другую плохое. Если отбросить шелуху, всё наносное и не очень значительное, то хуже всего Филатов выглядел на станции Лазарев, когда, как и Пухов с Груздевым, любой ценой требовал эвакуации, чтобы не остаться на вторую зимовку. А тот же Дугин беспрекословно оставался!

Семёнов сам себе удивился: именно этим воспоминанием он хотел осудить Филатова, а никакого возмущения не почувствовал. Не ложилось это воспоминание на другую чашу весов, никак не ложилось! То ли время стёрло его остроту, то ли…

Да, тогда он оценивал людей так: согласен остаться на вторую зимовку — ты настоящий полярник, не согласен — значит, ты человек для высоких широт случайный. Так попали в случайные Груздев и Филатов… Но ведь жизнь доказала, что и здесь ты ошибался! Просто ты забыл об одном: есть предел человеческим возможностям, и нет никакой беды в том, что человек рассчитал себя лишь на одну зимовку. Человек не станок, его не запрограммируешь! Ты осудил их, потому что не хотел и думать о том, что сколько людей, столько индивидуальностей, что они, как говорил Груздев, все разные, все непохожи друг на друга. А ты хотел — опять же говорил Груздев! — из них всех вылепить маленького, но очень удобного Женьку Дугина, с которым никогда не было никаких хлопот. Ты не понимал, что, если человек слишком удобен, слишком беспрекословен, значит, в нём есть какая-то ущербность…

— Николаич, — послышался голос Бармина, — не пора?

— Спи, — сердито сказал Семёнов, — у тебя ещё почти час.

— Не могу. — Бармин приподнялся, потёр лицо снегом. — Дрыхнут, негодяи? Вот что, я тебе сейчас секрет выболтаю, раз они дрыхнут.

— Какой секрет?

— «Аграмаднейший», как говорит дядя Вася! Спал и изо всех сил старался проснуться — так сей секрет меня распирает. Нашёл место и время! — Бармин радостно заулыбался. — Сколько лет в себе ношу, а только сейчас имею законное право поставить отца-командира в известность!

— Много лишних слов, Саша, — усмехнулся Семёнов. — Выкладывай свой секрет.

— Помнишь аккумулятор, из-за которого на Востоке мы чуть сандалии не отбросили? Веня его уронил.

— Ещё бы не помнить.

— Не ронял его Веня!

— А кто же?

— Женька Дугин. Просил, умолял Веню не выдавать.

— Почему раньше не сказал? — ошеломлённо спросил Семёнов.

— А потому, что кончается на «у», — засмеялся Бармин. — Любимое словцо моего Сашки, Нина пишет. Всё, нарыв вскрыт — больному легче, больной может бай-бай. — Бармин зевнул. — Если прилетит Белов, пусть подождёт в приёмной, я ещё не выспался.

И Бармин мгновенно уснул.

Сам бы мог догадаться, упрекнул себя Семёнов, хотя теперь, впрочем, всё равно. Ну, ещё один штрих, пусть не лишний, но картина и без него закончена. Все три зимовки Филатов тебя озадачивал, а если никакой загадки и не было, были лишь шоры на твоих глазах? Человек настроения, порыва, «кошмар для составителя характеристик», а ведь сам лез в огонь, без приказа, сам остался на льду! Знал ведь, что не падёт на него выбор, что только самых близких и надёжных оставит начальник, а прыгнул на лёд! И знаешь, почему? Потому что именно себя Филатов и считал самым верным и надёжным!

И Семёнов с чувством, похожим на нежность, посмотрел на спящего Филатова и подумал про себя, что за этого парня он ещё будет бороться.