За темными лесами. Старые сказки на новый лад

Остаток дня прошел, будто в тумане. Я бродил по улицам, но вовсе не в той пустоте и ясности, какую представлял себе, а слепо, наугад, изнывая от жары. Помню вкус пламени на языке, помню громкий стук сердца… Через какое-то время я обнаружил, что стою перед слоновьим вольером в зоопарке. Между мной и решеткой прошел газетный репортер в безукоризненном сером костюме, и я двинулся за ним. Я знал, что в кармане у него блокнот, что он избит гангстерами, что он сможет раскрыть пресловутый секрет, спрятанный под разрозненными обломками расколотого мира. Он щелкнет спусковым крючком пистолета вхолостую и перехитрит злодея Солли Уэллмана – Берри Крёгера с зоркими девчачьими глазками. И когда Солли Уэллман, торжествуя победу, выступит из мрака, репортер застрелит его – застрелит последней пулей, насмерть.

Насмерть…

За окном второго этажа улыбалась Донна Рид. У кого на свете еще была такая улыбка? Вот и я не знаю. Я был в Чикаго, и рядом, за закрытой дверью, на коричневом ковре истекал кровью Блэки Франшо. А Солли Уэллман – или некто похожий на Солли Уэллмана – все звал и звал меня из пышно украшенной могилы, где прятался, словно секрет. А человек в сером костюме наконец-то вошел в парадную дверь с блокнотом и пистолетом, и тут я увидел, что я всего в паре кварталов от дома.

Пол облокачивается на сетку ограды, окружающей школьный двор, смотрит вдаль, оглядывается назад. Алан Лэдд отшивает Леону (ее играет Джун Хэвок): у нее нет сто́ящего прошлого, она существует только в мире работы и развлечений, сигарет и коктейль-баров. Под нашим миром скрывается другой, но вся жизнь Леоны – слепое, всемерное отрицание этого другого мира.

Пощупав мой лоб, мать объявила, что я не просто простужен, а проходил с простудой всю прошлую неделю. Назавтра мне запрещено идти в Летний лагерь; придется весь день пролежать на диване у миссис Кэнди. Мать взялась было за телефон, чтоб позвонить одной из девчонок-старшеклассниц, но я сказал, что это ни к чему, что другие ребята то и дело пропускают день-другой, и мать повесила трубку.

Лежу на диване у миссис Кэнди, глядя на плитки потолка полутемной гостиной. На дворе шумно ссорятся близнецы. Заботливая, туго соображающая миссис Кэнди приносит мне апельсинового соку. Близнецы мчатся к песочнице, и миссис Кэнди со стоном падает в шаткое садовое кресло. Под креслом – свернутая утренняя газета. В ней сказано, что «Орфеум-Ориенталь» начинает показ «Попутчика» и «Двойной игры». «Чикагский предел» сделал свое дело и отправился дальше. Он расколол мир пополам и замуровал чудовище в его глубинах. Но этого, кроме меня, не знает никто. В соседних дворах со всех сторон жужжат, шипят поливальные установки; спирали водяных струй ложатся на сухие газоны. Водители медленно едут вдоль улицы, выставив локти в открытые окна. На минуту освободившись от сожалений и почти от всех прочих чувств, я понимаю, что безраздельно принадлежу самому себе. Что я, как и все остальное, был разорван на куски, но шок, рвота и апельсиновый сок вновь склеили меня воедино. Мало-помалу я проникаюсь мыслью, что больше меня не потревожит никто. «Стэн», или «Джимми», как бы его там ни звали, больше не покажется в кино никогда. Побоится, что я расскажу про него родителям и полиции. На миг в голове возникает мысль, что, забыв о нем, я убил его, и я тут же забываю о нем снова.

На следующий день я вернулся в кинотеатр, прошел в зал и увидел пустые ряды, тянущиеся вниз, к задернутому занавесом экрану. Кроме меня, в зале не было ни души. Размеры и пышность зала просто поражали. По длинному наклонному проходу я прошел к последнему креслу слева, перед широким поперечным проходом. Казалось, до следующего ряда далеко-далеко – целая игровая площадка. Лампы померкли, занавес перед экраном медленно пополз в стороны, и вот, под звуки музыкального вступления, на экране возникли первые титры…

Кто же я, что же я делаю, и для чего? Мне сорок с лишком (коварный возраст), и в то же время я – семилетний мальчишка, с которым мне никогда не сравниться в храбрости. Я живу под землей, в деревянном ящике, и терпеливо, с сосредоточенной радостью, расписываю его стенки. Передо мной витает в воздухе огромное, пугающе сложное видение; я должен изучить и запомнить его, разглядывать снова и снова, и отыскать то, что спрятано в центре. Вокруг порядок, все на своих местах. На прочном столе стоит пишущая машинка. Рядом с машинкой тлеет, курится сизым дымком сигарета. Игла проигрывателя опускается на виниловую дорожку, пластинка кружится, и крохотная квартирка наполняется музыкой («Блюз хищных птиц» в исполнении Коулмена Хокинса, Бака Клейтона и Хэнка Джонса). За стенами, за окнами – мир, и я тянусь к нему, насколько хватает рук, насколько хватает пыла в разбитом на части сердце. Будто разбуженные «Блюзом хищных птиц», голоса фраз, которые я напишу – сегодня ли, завтра ли, месяц спустя – оживают, встряхиваются, звучат в ушах тихим шепотом, и я склоняюсь над пишущей машинкой, к ним, ближе, как можно ближе.

Питер Страуб

* * *