За темными лесами. Старые сказки на новый лад

Я пошел на войну, потому что для меня весь большой мир был чудом. Всю мою жизнь в наших горах каждый год появлялся прохожий человек, а то и два, и все они рассказывали, где побывали и куда направляются. В сравнении с рассказами обо всех этих местах – красочных, загадочных, многолюдных – моя жизнь среди собственного народа казалась простой до глупости. Казалось, мы сидим взаперти, несмотря на огромное небо над головой, несмотря на свободу идти со стадами по горам и долам куда пожелаешь. Отцы жадно впитывали каждое слово прохожих, матери наперебой спешили накормить их и молча смотрели и слушали. Мне тоже хотелось явиться домой с новостями, чтобы и в мою честь устроили пир, стать человеком уважаемым, из тех, кто объясняет, как устроен мир, а не сидит среди коз и детей, глядя во все глаза да задавая бесчисленные вопросы.

И я ушел. Ушел за той же жизнью, которой жили прохожие люди, навстречу всем ее приключениям и хитросплетениям. Мне страсть как хотелось оказаться в этих историях самому. Среди солдатских боссов со всем их снаряжением, пожитками, оружием и знанием жизни, и тех, других, что хотят завладеть всем этим. Хотелось стравить одних с другими, как рассказывали прохожие, и забрать себе все, что выпадет в драке – деньги, еду и прочие побрякушки. Особенно эти моргающие и жужжащие серебристые штуки: раскрываешь, как семенную коробочку, и говори с разведчиком в холмах или с другими боссами – мне очень хотелось такую.

А еще – захватывающая, азартная игра самой войны. Рассказывали, что эту игру можно проиграть в любую секунду и самым позорным манером: справляя нужду в канаве, накладывая себе еды в миску в столовой, а то и прямо на шлюхе в палатке неподалеку. (Прохожие говорили отцам, будто шлюх на войне видимо-невидимо, будто там любая женщина – шлюха, некоторые даже денег не берут, а ложатся с тобой из чистой любви к блуду.) Но гляньте: вот же он, чужой прохожий человек, здесь, среди нас, жив-здоров, единственный шрам на его плече гладок и безобиден, несмотря на все рассказы о голове, упавшей к нему на колени, да о том, как люди мирно плясали себе в кругу, а в следующий миг все до одного попадали замертво. Вот же он – угощается с нашего стола, смеется. А те, другие – это ведь только слова. Может, и вовсе одни только выдумки, одна только похвальба… Я слушал гостя и глядел на отца и дядьев. В то, что он вправду повидал такое множество смертей, да еще таких необычных, похоже, верилось не всем.

– Ты стал другим, – шепчет принцесса, сжавшись в комок и глядя на меня снизу вверх. – Раньше ты был нежен и добр. Что произошло? Что изменилось?

Я стоял посреди холодной болотистой пустоши. Старуха лежала мертвой – выстрел так и снес ее с пня, на котором она сидела. А пистолет, из которого вылетела пуля, превратившая ее лицо в кровавое месиво, был зажат в моих пальцах. Мой пистолет – боссы выдали, чтоб воевать, а я тайком утащил домой. От выстрела гудело запястье, кончики пальцев покалывало.

Я все еще был на подъеме после прощального дембельского подарка нашего дилера – косячка с первосортной травой, наполовину выкуренного на ходу. Поднял я пистолет, понюхал дуло. От запаха дыма защипало в носу. Потом рука с пистолетом упала, повисла вдоль туловища, и остался я стоять, промерзший до костей и не на шутку озадаченный. Взрыв или выстрел – он всегда так: вмиг пробуждает от любого сна, от любого дурмана в голове.

Я сунул пистолет в кобуру. Что ж она такого сделала, эта старая курица, чем умудрилась так разозлить меня? Оружия при ней не было, угрожать мне она ничем не могла. Ну, отвратительна, да – так все старухи отвратительны. Грязи на ней целый слой – так на войне все грязны. Только лицо ее между черных от грязи пальцев было чистым: чистое красное мясо, чистые белые осколки кости… Я слегка разозлился на самого себя: оставил бы старуху в живых – она могла бы рассказать, из-за чего все это. Гляжу в безликую мертвую маску: ну да, рта у нее нет, но, может, хоть дурман в голове ее разговорит? Нет, не тут-то было: лежит, не шелохнется, слепо пялится в небо.

«Она тебя обманула», – шепнула на ухо память.

А, да, верно. За это-то я ее и пристрелил.

– Что-то не понял я тебя, старуха, – сказал я. Уж так она была уродлива, что доброта на душе (я же оказал старой вешалке услугу!) сменилась лютой злобой. – Вот я стою тут, – сказал я, – по колено в долларах янки. А вот ты сидишь, прямо над погребом, битком набитым сокровищами, которых хватит, чтоб весь остаток дней жить во дворце, одеваться да харчеваться, что твоя королева. И все, что тебе понадобилось там, внизу – вот эта старая безделушка, какие на фабриках делают миллионами, да еще наполовину пустая?

Покрутил я в руках эту зажигалку так и сяк… Будто мешок с рисом в лагере беженцев развязал! Старуха так и уставилась на нее во все глаза, хотя изо всех сил делала вид, будто ей все равно.