За тридевять планет

Что именно говорила мать, когда была жива, Никита не успел сообщить. Иван Павлыч шагнул в горницу, за ним - Лизавета Макаровна. Через минуту он вернулся - один, без жены,- протянул пачку пятирублевок. Никита зажал пачку в левой руке, большим пальцем правой ловко прошелся по корешкам, извлекая из них приятную его слуху музыку, и только после этого отправил ее, куда следует. Лицо его не выразило ни удивления, ни особенной радости. Он, должно быть, принял все, как должное, как некую долю, которая причитается ему по праву.

Однако не скажу, чтобы этот жест Ивана Павлыча не произвел совсем уж никакого впечатления. Добрый молодец, он же Никита, правда, не рассыпался в благодарностях, но и не остался совсем-таки неблагодарным. Хоть в Тайге или Юрге, а получил кое-какое воспитание, ну если не воспитание, то хоть начатки воспитания... Прежде чем исчезнуть с горизонта, он пожал руку наконец вышедшей из горницы Лизавете Макаровне, отчего та зарделась вся, и прильнул щекой с бакенбардой к отцовскому плечу, вернее - к пиджаку из шерсти наполовину с лавсаном. В отличие от жены, Иван Павлыч не зарделся, скорее побледнел, и растерянно зашмыгал носом. А добрый молодец, он же Никита, тем временем взял свой тощий портфель (вместо чемодана он носил портфель, кожаный, с блестящими застежками) и вышел из дома. Соседи видели, как он прошел на автобусную остановку, подождал автобуса, сел в него - поближе к шоферу - и... исчез навсегда.

И носа больше в наши края не показывал. Лишь раза два или три присылал авиапочтой коротенькие письма, на которые Иван Павлыч и Лизавета Макаровна спешили ответить денежными переводами, потом и письма перестал присылать. Видно, совесть заела. А может, и разжился. Все-таки север. Нефть и газ.

IV

Добрый молодец, он же Никита, исчез навсегда, но его набег, как выразился однажды Кузьма Петрович, не прошел бесследно. С тех пор Иван Павлыч (наш, земной Иван Павлыч) жил, можно сказать, в постоянном страхе. Даже мой приезд и то наделал переполоху.

Я, кажется, уже говорил, что в институт не прошел по конкурсу - нынче почему-то все или проваливаются, или не проходят по конкурсу... Подумал, подумал и махнул в колхоз "Красный партизан". Я, конечно, мог бы остаться в родной деревне (там, кстати, тоже колхоз), но в родной деревне наверняка стали бы проявлять повышенный интерес к моему настоящему и будущему, а это не слишком приятно, и я переменил место жительства.

Приехал я в разгар уборки, работы было невпроворот, и меня взяли с распростертыми объятиями. Машину в руки - и давай, крути баранку, выколачивай деньгу.

Только Иван Павлыч, гляжу, ведет себя как-то не так. И подходит бочком, и стоит молчком.

Но расскажу обо всем по порядку.

Помню, заявился я утром, едва солнце показалось, и сразу в контору. Ни души! Я дождался старичка, несшего с озера рыбу, и спросил, где живет председатель.

Старичок, это был дед Макар, отец Лизаветы Макаровны и тетки Пелагеи, отступил на шаг, оглядел меня внимательным взглядом.

- А на что тебе председатель?

- Надо, дед, надо! - сказал я, не желая входить в излишние подробности.

- Ну, ясное дело, коли надо, так надо,- залепетал дед, поглаживая бороду, в которой поблескивали рыбьи чешуйки.- Бывает, и не надо, а спрашивают. Спросит и стоит, думает, зачем спросил. По надобности или так, по глупости. А если надо, так что ж... Бывает!

- Ты, дед, что-то заговариваешься!

- Боже упаси,- испугался дед.- Мне хотя и на десятый перевалило, и голова - видишь? - уже не белая, а серая, а чтоб это самое... Боже упаси! Мне ведь что? Мне ничего... Вот прямо пойдешь и налево, и там первый большой дом. Да кто же не знает, в каких домах живут наши товарищи руководители? Коли председатель или еще какая шишка, то и спрашивать нечего.Старик даже расчувствовался.

Я посмотрел на него как на какого-нибудь ненормального: "Ну, ну! Ты того!" - и пошел прямо, чтобы потом свернуть налево, где, по словам деда Макара, и должен стоять первый большой дом. Председательский дом.

Но не прошел я и десяти шагов, как старик окликнул меня:

- А ты кто же ему будешь? - и вскинул брови, то есть не сами брови, а то место, на котором когда-то, лет пятьдесят назад, росли брови.

- Как кто? Сын! - пошутил я, не зная еще, какие это будет иметь последствия.

- Вот оно что! - Старик, гляжу, и рот открыл от изумления.- А я, дурень, думаю, кто бы это в такую рань... Ну иди, иди, обрадуй отца-батюшку!

С этого все и началось.

Читатель уже знает, что было раннее утро, солнце только что показалось, но и сам Иван Павлыч, и его супруга Лизавета Макаровна были уже на ногах. Иван Павлыч сидел за столом и что-то прикидывал на счетах - убытки или прибытки, одно из двух. Лизавета Макаровна возилась у печки. Пламя било ей в лицо, поэтому щеки ее казались кирпично-красными.

- Привет! - сказал я почти весело.

- П-привет,- кивнул Иван Павлыч и отодвинул от себя счеты с блестящими костяшками. Пламя не било ему в лицо (он сидел поодаль, за столом), однако оно тоже стало вдруг кирпично-красным.

- Я к вам,- сказал я, подходя к столу и присаживаясь.