За туманом

Гошкины приспешники оттащили брыкающегося Никиту, Гоша отряхнулся, растер шею, приблизился к Никите, пахну́л недельным перегаром.

— Совсем поехал, город? Кто она-то? Заначка что-ль твоя? Или ты… это… тоже с куклами балуешься? — Компания заржала, и, оттолкнув Никиту, вразвалочку двинулась в сторону деревни.

— Е..н смолёный, совсем двинулся уже, — сплюнул через плечо Гоша.

Никита долго сидел в траве, обхватив голову и раскачиваясь. В деревне уже тягуче звали на дойку коровы, кричали петухи.

Дорога пылила, лютики осуждающе качали головами вслед, голову раскалывало на части. Под ногой что-то жёстко хрустнуло. Никита нагнулся, разглядел в пыли порванный браслет. Маринкин. У неё на руках точно такие были намотаны, кому тут носить-то их ещё? Гоше что-ли. Или бабке? И тут Никиту как иглой кольнуло: в деревне он кроме своей бабки и пресловутой троицы никого и не видел. Да, звуки были, а живых людей — нет. Сначала его от этой мысли в жар кинуло, потом сразу холодом обдало. Во рту пересохло, мысли кружились воронами. Он уставился на фенечку и боялся пошевелиться.

Кое-как дополз до бабкиных ворот. В конце улицы чернел чей-то силуэт, подёргиваясь, как марево в жару. Никита моргнул и наваждение пропало.

В доме бабка с кем-то ругалась полушёпотом. Никита прокрался к двери, старясь не скрипеть половицами.

— Рано ему! Хватятся, искать станут, понаедут все, кому не попадя. Галка моя — дура-дурой, под носом своим ничего не видит, так может и не отпустила бы!

— Что ты, Анна, держишься за него? Или совесть проснулась? Дочку свою ты уже спровадила от нас, теперь этого сопливого прикрываешь? Времени мало осталось, решай! Завтра последняя ночь, не отдашь — сама в расход пойдёшь, пожила уже!

Дверь распахнулась, едва не стукнув Никиту по лбу. Гоша замер на пороге, глаза снова были по-кошачьи настороженными, но уже не масляными, а колюче-злыми.

— Никитушка. А Гоша вот заходил, сказал, что сморило тебя на речке, проведать зашёл, узнать, все ли в порядке. Вот молочка от соседки принесла

— Я молоко не пью, — глухо прошептал Никита. Бабкины курлыканья уже на Станиславского не тянули. Никита зачерпнул колодезной воды из ведра, влил в себя целый ковш и… отключился.

Очнулся, когда тени перекрыли всю улицу. От бабкиного крика. Та кричала кому-то от ворот, но выйти, видать, боялась. Под окнами чернел тот же скрюченный силуэт, что привиделся Никите днем. Сухая старуха сверлила взглядом окно, будто видела сквозь него обомлевшего Никиту. Бабка Аня осыпала старуху отборной бранью, таких слов Никита даже слыхом не слыхивал, а за ворота — ни шагу.

Старуха так постояла ещё минуты две-три, убедилась будто, что Никита окончательно проснулся и начал соображать, повернулась к бабке и кинула сухо и отрывисто:

— Последняя ночь осталась, Анна. Решай сейчас, с кем ты. Второго шанса не будет

… И пропала. Вот так просто — раз, и пропала. Ноги у Никиты подкосились, он неуклюже шлёпнулся задом обратно на кровать.

Бабка тяжело прошелестела в комнату, опустилась на стул и долго молчала под буравящим взглядом внука. Наконец решилась и начала рассказывать.

* * *

Была Анна красивой, работящей, но очень уж своенравной. Парня выбрала сама. Не остановило её, что влюблен был Степан в тихоню Настю. Задумала на себе женить — не отступишься. А Степан все по своей Насте вздыхал, вот уже и день свадьбы назначили. Анна скрипела зубами, зло ночами плакала в подушку и решилась в итоге на страшное.

За дальним полем, на берегу, аккурат возле разрушенной мельницы жила старая Сычиха. Была она дочерью мельника. Но поговаривали в деревне, связался мельник с нечистью, от русалки прижил свою дочку. Сказки — не сказки, мельник помер давно, а дочку его все старались обходить стороной. Считалось, что ведьмачит она, тайком ночами бегают к ней девки да бабы, чтобы зелья какого прикупить да от нагулянного дитёнка избавиться. А ведьма топит плод с последом в омуте — кормит чертей. Анна в сплетни не особо-то и верила, все-таки комсомолка, не дремучая баба деревенская. Но, когда чешется, и не туда побежишь. Собрала с вечера нехитрый гостинец для бабки, как стемнело, перелезла через жердины да припустила по полю. С речки набежал на поле густой туман, скрыл постыдные девичьи тайны.

Бабка сидела на берегу омута, оглянулась тяжело, показалось Анне, что полыхнули глаза ведьмы огнем.

— Я тут это.. — порядком испугавшись, залепетала Анна.

— Вижу! А знаешь ты, девка, что грех это, большой грех — чужого мужика к себе привязывать?

Анна потупилась.

— Чего принесла — показывай!

Старуха влезла в узелок, выудила хлеб и овощи и, бросив на дорогу, расхохоталась:

— На кой мне трава твоя! Мяса хочу! Младенчиков невинных!

Раскричались вороны в подпев хохоту, послышались завывания и улюлюкания в лесу за омутом. Анна в ужасе развернулась, было, чтоб припустить обратно к деревне, но бабка неожиданно схватила её костлявой жилистой рукой, придвинулась близко-близко и задышала в лицо жарким гнилым дыханием

— Что, девка отдать готова за парня?

Анна удивлённо уставилась на старуху.

— А что ты хочешь?