За великое дело любви

— Что у вас еще? — перебил Мезенцев, пожимая плечами, что относилось, по-видимому, к последним словам Кириллова и выражало, что серьезного значения он им не придает. — Как там обстоит с Потаповым? — вдруг спросил Мезенцев. — Есть ли у вас сведения из монастыря?

— Вот! — удивленно задвигал бровями Кириллов. — А я как раз собирался сейчас кое-что доложить об этом.

— Государь, представьте, поинтересовался, вчера спрашивал, как себя тот ведет.

Кириллов показал перехваченное письмо Потапова. И вот что прочел Мезенцев, держа письмо на некотором расстоянии от себя, как держат какое-то насекомое:

«Не думайте, и не говорите промежду собой, будто я отрекся от своего и каюсь: этого нет и не будет, чего бы со мной ни делали. Инока из меня не сделают, хоть тресни, и отшельника тоже никаковского из меня грешного не сотворят. Коли уж на то пошло, я бы скорее на архистратига согласился, с мечом, который на иконах…»

— Подумать только, каков мазурик! — удивился Мезенцев. — И откуда он про это знает, шельма?

— По суду проходил как безграмотный, — заметил Кириллов.

— А пишет.

— А пишет, — повторил за начальником Кириллов. — И почитайте дальше, еще не то пишет.

В письме Яши говорилось, что в монастыре его зачислили в разряд «трудников» и гоняют на работы — снег счищать с дорожек, а снега здесь выпадают ранние и обильные, а вокруг монастыря сугробы намело такие, что в них с головой потонешь, и потому пока о побеге думать рано, до весны придется потерпеть и ходить на работы. Обещают скоро перевести его в мастерские, там тепло да и лучше, чем в армяке на дворе трудиться, а другой одежи не дают: одну только скуфью выдали, а шапку отобрали, и хотя это монашеский убор, черт с ним, с непокрытой головой ходить не станешь.

«А еще, — писал Яша, — вызывал меня к себе его преподобие, называется отец иеромонах Афанасий, и поучал всякому благословию, и все разговоры начинаются тут со слова «благо», а братья как бараны, что им велят, то и делают».

— Негодяй, — возмущался Мезенцев, читая письмо. — Они там повозятся с ним, в монастыре. Малец, а уже закоснел в безверии, и все это от нигилистов идет, от всего вредного направления умов, с которыми никак не сладим.

В конце письма Яша просил прислать немного денег на подходящую для задуманного побега одежду.

«С острова этого Кубенского налегке далеко не убежишь, — писал Яша. — А до лета ждать в этом дантовом аду, боюсь, не вытерплю, летом я и в одной рубашке убег бы».

— Глядите! И про Дантов ад знает! — развел руками Мезенцев. — Это кто же его так просветил?

— Да те же нигилисты, ваше высокопревосходительство, он долго в их кругах вертелся, ну и нахватался всякого.

Мезенцев дочитал: «Всем нашим низко кланяюся и жду ответа, как соловей лета», поглядел на подпись, там значилось: «Ваш Сермяга», потом вперил взгляд в Кириллова и, наверно, в этот момент подумал: «Да и ты, милый, из тех же нахватанных, только по другой дорожке пошел». А вслух Мезенцев произнес усмехаясь:

— Забавно! Сбежать хочет, чертенок этакий! Даже своего корреспондента завел и кличку конспиративную себе взял: «Сермяга». Скажите же на милость, Павел Антонович, мой дорогой, что вы предлагаете в ответ на это предпринять?

Тут заулыбался и Кириллов.

— Есть у меня что предложить, ваше высокопревосходительство. Эту цидульку по адресу не передавать, тем более студента Никольского не сегодня-завтра мы арестуем.

— Ну и в чем же ваше предложение?

— Берусь простым языком ответить от лица этого студента Потапову: так и так, дескать…

— Зачем же простым языком? Ведь сами говорите: этот Никольский студент.

— Да, оговорился, ваше высокопревосходительство, простите. Ответ пошлю такой: сиди там, дескать, и не думай о побеге, тем более о прибытии в Петербург. Ну и доводы будут изложены самые веские: идет, дескать, большой разгром антиправительственной пропаганды и лучше бы ты… то есть он, Потапов этот, оставался подольше в монастыре. И вообще, напишу — в революционных кружках растет разочарование и в обществе уже нет того сочувствия, которое эти противники режима прежде встречали…

— Ну что ж, — одобрительно потряс головой Мезенцев, — не возражаю. Но разочарования, увы, пока нет. Желаемое выдаем за сущее. Милый наш писатель Тургенев, оказывается, плакал на предыдущем «процессе 50-ти», зря ему билет в здание суда дали. Герцен, если помните, в одной своей статье называл нашу Россию царством мглы, молчаливого замирания, гибели без вести, мучений с тряпкой во рту. А этого ведь нет на самом деле! К сожалению, наши смутьяны напролом идут, ничего не боятся! Даже Потапов — мальчишка, а глядите, что себе позволяет! Не уймешь его!

— Уймем, — уверенно сказал Кириллов. — Я ему такое напишу, что затрясется весь и бегать из монастыря не станет. Я ему, если позволите, ваше высокопревосходительство, похожие такие слова Герцена приведу: так и так, мол, сколько с Россией ни борись…