За Великой стеной

— Трус! — ответила Дженни и демонстративно бросила окурок в чан с бельем.

— Дал бы тебе… Иди отсюда!

— Дай! Ну дай!

— Еще бросает окурки… Уходите!

— Ничего не дашь, — сказала Дженни, и ее глаза опять стали пустыми, как разбитые фары автомашины. — Мне жалко тебя. Ты попал к паукам. И сам станешь пауком, желтым пауком, отвратительным, самого противного цвета — императорского[29], желтого, с чуть зеленоватым оттенком, и не по всему фону, а мазками… А может, тебя выжмут и уберут, как Длинного. Был он не три и не четыре. Сом напялит темные очки, чтобы живого солнца не видеть, и пьянствует. Если не будешь болтать, я помогу. Мой отец страшный человек… Тебе даже не понять, о чем я говорю. Ведь ты цветной…

Она демонстративно повернулась и, играя бедрами как опытная женщина, пошла к выходу.

10

Седая бороденка когда-то была окладистой бородой, теперь белесые глаза-буравчики были темными, широко раскрытыми, они глядели на мир весело и с любопытством, точно вопрошая: «А дальше что? Преудивительно!»

— Время не жалеет даже бога, — сказал батюшка, звали его Тихоном. — Представьте, вот таким был я в молодости. О время, съеденное саранчой! — Он кивнул на портрет маслом.

Поверить было нетрудно. Семьдесят лет не двадцать. Роста отец Тихон был среднего, сухощавый, цвет кожи с лимонным оттенком, что свойственно европейцам, долгие годы прожившим в тропиках.

Мое внимание привлек портрет…

Портрет был написан уверенной кистью большого мастера, манера письма мне показалась знакомой: тон, тени, общая гамма красок…

— А это я баловался, — скромно сказал отец Тихон, показывая на бесчисленные рисунки яков тушью и маслом.

«Кто написал портрет? Чертовски талантливо. А что, если попытаться купить его у Тихона? В любом салоне эта картина займет достойное место».

Домик отца Тихона был разделен на две части легкой стеной, как это принято у японцев. «Гостиная», в которой мы находились, напоминала музей и одновременно лавку старьевщика, куда приносят самые неожиданные вещи — акульи плавники, морские звезды, кораллы, шкуру снежного барса, тронутую молью, сушеного крокодила, он лежал на пузатом стеклянном шкафчике, набитом фигурками яков из нефрита, кости, обожженной глины — целая коллекция.

— Приход нищенский, — жаловался Тихон. — Ютилось здесь около ста русских семей. Куда нас только не разбросало! Грозы отгремели, хватит под чужими навесами прятаться, пора домой возвращаться: старикам замаливать грехи, молодым жить. Прихожане остались из местных, крещеных — беднота, полуязычники, но кроткие, и не так в вере стойки, как церкви верны, — все-таки защита какая ни есть, взаимопомощь, словно утешения услышат в горе. Приходская школа есть. Власти разрешили. Обедом кормим и учим слову божьему. Бесплатно. — Он выжидательно посмотрел на меня.

«Сдерет прилично, — подумал я, — раз заговорил о благотворительности, обдерет как липку».

— Кстати, где вы крестились? — спросил отец Тихон.

— В Шанхае. Матушка крестила. Она русская.

— А кто крестил, полюбопытствую?

— Преподобный отец Кирилл.

— Слышал, слышал, но незнаком. Говорят, он умер.

— Да, во время нашествия японцев. Он остался в городе, помогал раненым, говорят, заразился брюшным тифом… Пил сырую воду. Кипятить и отстаивать воду было некогда, а водопровод не работал.

— Слышал, слышал, — успокоился Тихон, откашливаясь. Он говорил и говорил без конца… И его состояние мне было понятно: пользовался случаем поболтать на родном языке. Меня тоже иногда подмывало, и я говорил сам с собой по-русски, чтобы не забыть родной язык юности. Мама всегда обращалась ко мне только по-русски, чем неизменно вызывала гнев отца, но даже он сдался, придумав для нее оправдание: «Китайца нельзя отучить от чинопочитания, японцев от агрессивности, русского от родного языка».