За веру отцов

В шатре на груде ковров лежал Кривонос, укрытый овчинным тулупом, несмотря на теплую летнюю ночь. Гетман страдал ревматизмом, и старая знахарка смазывала ему ноги растопленным конским салом. Воняло так, что першило в горле, щипало в носу. Собравшиеся на совет сотники то и дело кашляли и чихали, раздувая пламя свечей, воткнутых в высокие турецкие подсвечники.

Кривонос был не в духе, ревматизм очень досаждал ему. Ноги болели так, как будто к ним привязали тяжеленные камни. В шатре было душно, кости грызла тонкая, сверлящая боль, она не давала сосредоточиться, а нужно было решать важнейшие вопросы.

Уже четыре недели казаки стояли под Тульчином и не могли взять город. Давно пора быть в Баре, а то и во Львове, пока не подошел Вишневецкий. И все из-за чего? Из-за евреев! От них бегут в страхе казаки. Ладно бы еще от польских солдат! Кривонос проклинал сотников, ругался на чем свет стоит, одного из тех, кто оказался рядом, даже ударил булавой:

— Хамы, холопы! С каких пор казаки стали бояться евреев? Хан узнает, будет смеяться. Не захотят татары иметь дело с трусами, уйдут в Астрахань. А братишки казаки будут игрушкой в руках поляков, повезут нас в Варшаву головы рубить.

— А ты, батюшка, не злись. Евреев мы не боимся. Мы боимся сатану, который с ними дружбу водит. Выходят евреи из городских ворот, и он с ними, в белом халате, с ножом в руке. Он повсюду, то здесь, то там. Стоит казакам увидеть его в толпе евреев — и все, пиши пропало. Все бросают и бегут, хоть железной цепью приковывай, не удержишь.

— Это не сатана. Это их Бог в белой одежде, — объяснил другой сотник. — Говорят, Он явился их защитить. Если так, плохо наше дело.

— Бог или сатана, вам, сотники, надо головы поотрубать за то, что позорите казаков. Мы обещали хану двести женщин для гарема и рабов на продажу, а сами стоим тут. Евреи наш скот угоняют. Неслыханное дело! Вы не казаки, вы собаки паршивые. Сидели бы лучше у жен под подолом! — орал Кривонос.

— Нет, братец, так ничего не выйдет. Надо какую-то хитрость применить, как в Немирове. Но с польскими знаменами больше не пройдет, на это они не купятся. После Немирова евреи умные стали, нужно что-то другое.

В углу сидел казак, высокий, худощавый, с умными черными глазами. Он молчал и скреб у себя под мышкой, вслушиваясь в разговор. Лицо казака, хоть и мрачное, дикое, выдавало в нем ученого человека.

— А ты что молчишь? Что задумал? Слушаешь, слушаешь, да не говоришь, — обратился к нему старший.

— А что тут говорить? Известно, что делать, — отозвался казак, не переставая чесаться. Видно, он получал от этого огромное удовольствие и не хотел прерывать свое занятие.

— Ну и что же делать?

— Письмо писать.

— Кому, евреям? — удивились казаки.

— Тихо! — прикрикнул старший.

— Ляхам.

— Что писать? — спросил Кривонос.

— Надо им о Христе напомнить. Прячутся за спинами евреев. Как не стыдно им? Позор для христианина искать у еврея защиты. Пусть выдадут нам евреев, а мы сохраним полякам жизнь и еврейским добром поделимся.

— Еще чего? Сохранить поляку жизнь, чтоб он потом нам отомстил?

— Добычей с ними делиться?! — кричали казаки.

— Где это видано, чтобы казаки кланялись полякам?

— Пусть только ворота откроют, а там увидим, — ответил казак.

— Хитрец ты, Василь!

— А что будет, если поляки не поверят?

— Надо так написать, чтоб поверили. В городе нет хлеба, еда скоро кончится. А если они попадут к нам в руки…

— Хорошо.

— Садись, грамотей, пиши, — приказал старший.

Высокий казак, единственный, кто умел писать, сел к залитому водкой и заваленному объедками столу, сбросил на землю мусор, снял свитку, достал из ящика, который он предусмотрительно взял с собой, кусок пергамента, гусиное перо и чернильницу. Кто-то придвинул подсвечник, казаки обступили писаря.

Кривонос, однако, ничего не мог придумать. Боль в ногах становилась все сильнее, все мучительнее. Его лицо скривилось, он со злобой крикнул:

— Бабку сюда! Живо!

Казак вышел и через минуту вернулся со старой знахаркой.

— Крови надо, молодой, свеженькой. Она, батюшка, разогреет тебе кости, и боль как рукой снимет, — сказала старуха.

Казаки затихли, переглядываясь, страх проступал на их лицах. Они не раз видели свежую, дымящуюся кровь только что зарезанных детей в Немирове и в других городах. Но ведь это не они, это татары. Казаки детей не убивали, они убивали только взрослых.

— Думаешь, свежей еврейской крови надо? — спросил Кривонос.

— Сгодится и козья, — сказала знахарка. — Пойди, сынок, принеси козленка, его с лошадьми держат. Или ягненка из стада, совсем маленького, только родившегося, — обратилась она к казаку. Парень вышел и вскоре вернулся, держа в руках белую козочку. Она тонко блеяла, дрожала, испуганная светом и голосами людей.

— Перережь ей горло, батюшка, и пусть кровь течет, — сказала Кривоносу старуха. — Положи ее себе на ноги, боль скоро утихнет.

Кривонос вытянул босые ноги. Казак взял козочку, и жалобное блеяние тут же прервалось. Потек ручеек горячей крови, и теплое еще тельце укрыло больные ноги гетмана.