За волной - край света

— А зверя морского, — сказал старик, — в тех землях, откуда восходит солнце, великое множество.

В Павловскую крепостцу Бочаров привез карту Чугацкого залива и записанный рассказ старого индейца о втором море, к которому можно пройти посуху, двигаясь строго на запад.

— Может, попробовать пройти к этому морю? — спросил Баранов. — Потап Зайков рассказывал, что наши хотели пробиться на западное побережье материка Америки морем, но не прошли. Льды помешали. А посуху–то, пожалуй, пройдем. А? — И посмотрел вопросительно на капитана Бочарова.

Тогда же Баранов отписал Григорию Ивановичу о тропе старого человека.

* * *

Пуртов отбил мужиков у индейцев. И Шкляева, и Тарханова. И Шкляев на реке, где выследили и пленили их индейцы, набрал–таки глины для печи. Еще и настоял, чтобы другие взяли по корзине.

— Нам с Тархановым, — сказал, — не дотащить, сколь для печи надобно.

Злой был и, когда один из пуртовских мужиков возразил: «Какая глина? Окстись, парень», — так глянул на него, так ощерился, что мужик молча подхватил корзину. Отступил в сторону, буркнул:

— Ишь, волчок!

Пуртов на то крякнул:

— Ну, мужик!

Однако корзину на плечо поставил. Такие, как Шкляев, были ему по душе. Подкинул корзину, устраивая поудобнее, и повторил:

— Мужик…

Печь сложили.

Иван шибко волновался. Обстукал каждый кирпич: нет ли где трещины или раковины? Но печь под ударами отдавала ровными, гулкими звуками. Накопали руды, нарубили угля. Все было готово к плавке. Ватага собралась у печи. В зеве топки, еще нетронутой сажей, но, напротив, белевшей обмазанными глиной краями, видна была поленница дров, сложенная с тщанием. То Иван колдовал. Поверху дров чернел уголь, и тоже сложенный со старанием. Шкляев к этому даже Тарханова не подпустил. Все сам, лицо у него за последние дни обтянуло. Глаза горели лихорадочным блеском. Так болел душой за печь. И все подтягивал и подтягивал потуже веревочку на армяке. Руки сами хватались за обтерханные концы. Волновался — одно и скажешь.

Подожгли насквозь налитое янтарной смолой корневище сосны — смолюшку. Она сразу взялась жарким пламенем, затрещала, разбрасывая горящие брызги. Лица оборотились к Александру Андреевичу. Он помедлил мгновение, затем решительно протянул смолюшку Ивану. У Шкляева губы заплясали.

— Ты сердцем за это дело болел, — сказал Баранов, — каждому бы от боли этой благословенной, как от искры зажечься. Запаливай! Твое право!

Иван взял смолюшку, сказал, преодолев горловой спазм:

— Этого не забуду. Сколь жить придется…

Не договорил, шагнул к печи, сунул факел в дрова. И пока разгоралось пламя, не оборачивался к стоящему за спиной люду. И, только вспомнив слова Шелихова: «Как устроите жизнь на новых землях, так и жить будете», повернулся. Все стоящие вкруг заулыбались — такое счастливое было у Ивана лицо.

А он забеспокоился, засуетился.

— Идите, — сказал, — мужики, своим занимайтесь. Она еще заговорит, — кивнул на печь, — заворчит, как горшок с варевом у бабы на загнетке. Время надо. Я позову, всех позову!

И опять веревочку на армяке потуже затянул. Плечи у него поднялись.

— Заговорит, милая! — крикнул, не в силах удержать радость. — Заговорит!

Заходил вкруг печи, как парень вкруг сладкой девки. И все что–то подлаживал в жарко пылавшей топке, подбрасывал дровец и уголька, хотя пламя гудело и бушевало вовсю.

Мужики разошлись по крепостце. Из трубы повалил черный дым.

Иван сел на чурочку подле печи, сложил беспокойно руки на коленях. Дмитрий Тарханов стоял тут же.

— Ну что, доволен? — спросил.

— А как же? — встрепенулся Иван. — Честь–то какая нам. Где такое видано? Нет, вправду заживем мы тут по–новому. — Покачал головой. — А я сомневался. Сильно сомневался.

— Да, — удовлетворенно закивал Тарханов, — Александр Андреевич, управитель–то, молодца.

— Куда там, — подхватил Иван, — смолюшку мне отдал. И тут же повернулся к печи: — Но ты уж нас не подведи, родная, — не то взмолился, не то погрозил, — не подведи!.. — Встал, погладил печь по теплому, живому боку. Оборотился к Тарханову: — Еще уголька подбросим. Пламя должно белым держать

Мужики взялись за лопаты.

Дым из печи прибивало к земле. Иван жадно потянул ноздрями.

— Хорош, — сказал, — куда как хорош.

Вдохнул дым в другой раз.

И, как и сказал Иван, печь, заговорила. Вначале вроде бы нечто тяжелое и грузное повернулось в ней, укладываясь поудобнее, вздохнуло, повременило маленько и пошло, пошло неторопливыми шагами.

— А? — насторожился Иван. — Слышишь?

Мужики прильнули к печи.

За кирпичами вздохнуло и опять послышался звук неторопливых шагов. Словно кто–то зашагал неуверенно, шатко, но чувствовалось, с каждым разом нога становилась тверже, дыхание доносилось четче, и вот уже некто за раскаленным боком печи вроде бы присвистнул, крепко утвердившись на ногах, и пошел, пошел вкруговую за надежно выложенной стеной. Загулял, зашевелился, зажил.

— Давай, давай, родная! — взмолился Иван. — Шевелись, шевелись, ходи веселей!