За волшебной дверью

Наши двоюродные братья за Атлантическим океаном также привносят что-то комическое в наиболее серьезные свои начинания. Вспомните, например, их песни во время самой кровавой войны, которую когда-либо вела англосаксонская раса, — единственной войны, когда они, можно сказать, сделали все, что было в их силах, — „Идут, идут, идут, солдаты маршируют“, „Тело Джона Брауна“, „Поход через Джорджию“. Во всех них чувствуется шутливый юмор. Мне знакомо лишь одно исключение из их числа. И это самая потрясающая песнь, известная мне. Даже человек, далекий от подобных проблем, в мирное время не может читать ее без волнения. Я имею в виду, конечно, песнь Джулии Уорд Хоуи „Боевой гимн республики“ с ее первой строкой, исполняемой хором: „И наш Бог идет впереди“. Если бы эту песнь когда-либо пели на поле битвы, эффект был бы огромный.

Не слишком ли утомительным оказалось мое отступление от темы? Но это наиболее пространная из мыслей, посетивших меня по другую сторону Волшебной двери. Невозможно высказать и одной из этих мыслей без того, чтобы вслед за ней не возникало десятка других.

Итак, я говорил о воинах Вальтера Скотта. В том, как он изображает их, нет никакой ходульности, нарочитости, ложного героизма, чего сам писатель более всего не терпел.

Только краткое энергичное слово и простой мужественный поступок, когда каждое слово и каждая метафора возникают в результате естественного хода мыслей героя. Как жаль, что Вальтер Скотт с его тонким пониманием воина так мало рассказал нам о воинах — его современниках, возможно самых замечательных, которых когда-либо видел мир. Да, он описал жизнь великого солдата-императора, но в его писательской биографии это лишь пример литературной поденщины. Как мог патриот-тори, все воспитание которого подготовило его к тому, чтобы смотреть на Наполеона как на злого Гения, проявить в этом случае справедливость? Однако в Европе в те времена имелся обширный материал, на который именно Скотт мог бы сочувственно откликнуться. Чего бы мы не отдали за литературный портрет одного из кавалеристов Мюрата или же ветерана-гренадера, сделанный таким же смелым росчерком пера, как и ритмейстер Дугалд Дальгетти, воевавший под знаменем Густава Адольфа, в романе „Легенда о Монтрозе“, или же стрелки шотландской гвардии Людовика XI, в романе „Квентин Дорвард“!

В Париже Вальтер Скотт должен был видеть многих из тех смелых людей, которые в предшествующие двадцать лет стали не только бедствием, но и спасением Европы. Для нас воины, хмуро смотревшие на Скотта с парижских тротуаров в 1814 году, представлялись бы не менее интересными и романтичными, чем многие фигуры прошлого, такие, например, как одетые в броню рыцари или надменные всадники, действующие в его романах. Эпизоды из жизни наполеоновского ветерана, побывавшего в Испании, и его мнение о герцоге Годое произвели бы на нас не меньшее впечатление, чем воспоминания Дальгетти о событиях Тридцатилетней войны. Но тогда ни один человек не понимая истинного значения века, в котором ему довелось жить. Всякое чувство соразмерности было утрачено, и незначительное событие, происходящее где-то рядом, заслоняло огромное явление на расстоянии. Ведь в темноте легко спутать светляка и звезду. Представьте себе в качестве примера, что великие мастера прошлого искали свои модели на постоялых дворах, например святых Себастьянов, когда буквально на их глазах Колумб открывал Америку.