За землю отчую.

Незнакомец, хоть и не мог говорить, но, видно, все слышал. Приподнявшись на локтях, промычал что-то, одобрительно кивнул головой. Когда Гоны, которым передалась тревога старика, бросились исполнять его наказы, на землистом, сведенном болью лице Василька промелькнула улыбка. Щуря от солнца глаза, он следил за суетой в поле, прислушивался к пронзительным бабьим голосам, детскому плачу, реву скотины.

Вдруг из деревни донесся громкий, яростный лай Ластуна. И истошный женский вопль: «А-а-а, нехристи!..» — перекрыл все звуки в поле, гулким эхом отдался вокруг. Люди, застыв на месте, стояли будто завороженные, глядя, как из леса с диким воем несутся татары. И .только старый Гон бормотал потерянно:

Опоздали, господи, опоздали...

ГЛАВА 2

Оскаленные морды лошадей, бараньи тулупы, лисьи малахаи, лица с широко раскрытыми, ревущими ртами!..

В первый миг почудилось: нечистая сила вырвалась из черных болот, лесных дебрей и напустилась на людей. Мужики и бабы хватались за подвешенные на шнурках нательные крестики из серого шифера, осеняли себя знамением.

Но прошло оцепенение. Крестьяне в ужасе заметались по полю, их везде встречали плети и гортанные выкрики ордынцев. Над деревней и лесом повисли вопли женщин, плач детей, рев скотины, ржание лошадей, пронзительные голоса татар.

Некуда бежать! Негде прятаться! О сопротивлении никто и не помышлял. Рогатины и окованные железом деревянные лопаты остались в избах, косы побросали, когда спешили к раненому порубежнику, да и вооруженных саблями и луками ордынцев было раза в три больше, чем мужиков. Лишь Василько, завидев хищников, в горячке вскочил на ноги и, держась за голову, потрусил, шатаясь, к своему коню. Уселся в седло, но, когда стал доставать меч из ножен, поплыло все перед глазами, и он свалился с лошади в рожь.

Мужиков, баб, детишек татары согнали посредине скошенного поля, заставили лечь на землю. Двое ордынцев соскочили с лошадей, подняли Василька за руки и за ноги, отнесли к пленникам и бросили, словно бревно, на землю. Порубежник застонал, из раны на голове снова потекла кровь. Крестьяне оставались безучастными, оглушенные, подавленные случившейся бедой, они уже готовы были в душе обвинить воина в том, что это он навел татар на деревню. И только лежащая ничком Любаша, бросив на него взгляд, разрыдалась еще громче.

Старый Гон, опустив голову, молчал. Антипко исподлобья следил за ордынцами, его темные глаза злобно щурились, руки были сжаты в кулаки. Гаврилко, уткнувшись лицом в землю, тихонько скулил. Настя, стоя на коленях, голосила над трупом Ивасика, убитого копытом татарского коня. Бабы всхлипывали и причитали. Детишки зарылись лицами в материнские рубахи и плакали.

Постепенно к ордынцам, сторожившим ясырь, стали присоединяться и те, которые грабили крестьянские избы. Вот уже все шуракальцы, кроме пятерых, гонявшихся по полю за скотом и лошадьми переселенцев, собрались вокруг пленников.

Двое ордынских десятников,— один в малахае и панцире, другой в черкесском шлеме и тулупе, надетом на кольчугу русской работы,— яростно крича и размахивая руками, никак не могли поделить захваченный ясырь. Они поочередно подходили к крестьянам, заставляли их подниматься с земли и поворачиваться, бесстыдно заголяли на мужиках и бабах рубахи. Наконец договорились: каждому по три бабы и по два мужика. Лошадь, меч с отделанной бронзовой приволокой ^[14]рукоятью в деревянных разрисованных ножнах, дорогую одежду порубежника согласился взять десятник в малахае, оставшийся мужик — старого Гона и Василька крымцы в счет не брали — должен был достаться второму десятнику. Скот, коней и крестьянские пожитки разделили пополам.

Окончив дележку, ордынцы позвали воинов. Словно волчья стая, накинулись шуракальцы на пленников. Одни вырывали из рук баб детей, другие, угрожая саблями, вязали мужикам руки.