За землю Русскую

— Молчишь. Страшна правда. За вины твои сужу тебя, болярин Твердила Иванкович: хоромы и все имение твое на Пскове, по грамоте моей, отписать в казну Великого Пскова; и вотчины твои отписать в казну Пскова, кроме той, что лежит между Лугою и Псковским озером. Ту вотчину отписать на великого князя. А тебя, болярин Твердила, за измену твою Отчизне, за то, что черной жестокостью своей губил лучших мужей псковских, за все козни злые противу Пскова и земли Русской сужу не нашей — чужой казнью; пусть тебя, болярина Твердилу, повесят на забороле у Свиных ворот; да видит Псков, кто вверг его в беды, казни и горести. Тот ли суд сказан изменнику и вору Твердиле, мужи псковские?

— Тот, тот!..

— Позор перевету!

— И самого и хоромишки его огнем бы спалить!..

— Суд сказан, а хоромы палить не велю. Хоромы — дань казне псковской. Псков и волен решить.

У Твердилы подогнулись колени, он силился что-то сказать, но слов не было, только тряслась голова. Не увели — унесли его со степени. На место Твердилы поставили перед князем боярина Нигоцевича.

Выпятив грудь и подняв бороду, Нигоцевич стоял перед Псковом. Словно не на суд княжий за преступление тяжкое поставлен он, а сам вышел судить всех.

Лицо Александра потемнело.

— Встретились с тобою, Борис Олелькович, — сказал он, как бы на привет боярину.

— Да, привел бог, — отчетливо и громко вымолвил Нигоцевич, не называя имени князя. — По грехам своим, признаюсь, не ожидал того.

— Приняв измену, ждал ты, болярин, что в Новгороде Великом сядешь степенным посадником, как сел на Пскове Твердила, друг твой. За тем ли измену брал и жил в дружбе с врагами Руси?

— В том, что молвил ты, вины не ведаю.

— Почто шел в битву? Почто поднял меч противу Великого Новгорода?

— Противу Новгорода и земли своей не поднимал я меча. За старое болярство, за права болярства вотчинного противу суздальского княжения и тебя, князь, стоял я и стою, — не опуская головы, ответил Нигоцевич.

— Так ли? Не меня, князя новгородского, поносишь ты своим словом, болярин, а великого князя, поносишь то, что делаю я во славу Отчизны. Умен ты, знаю, но ум твой злоба затмила.

— Если в том вина моя, что тебя обидел, прости! Не обиды искал я, а воли старой, чести нерушимой болярства и всех людей верхних.

— Не покрывай черного дела пустой речью, болярин! — сухо, смотря прямо в лицо Нигоцевичу, произнес Александр. — Мы не в Грановитой, а на степени в Пскове, перед войском и народом. За обиды твои мне — не сержусь, простил бы их, но не предо мною вины твои — перед Русью, перед Новгородом Великим. Переметнулся ты к латинским крестоносцам, звал переветов-изменни-ков противу Новгорода. За то, за измены твои, сужу тебя, и вин этих не прощу и не дано мне прощать их. Примешь, болярин Борис, ту же казнь и позор, что и изменник Твердила. Но в последний свой час, Борис Олелькович, если сохранилась в тебе честь и капля любви к Отчизне, скажи: кто в Новгороде Великом одною думою с тобой мыслит, кому ты слал грамоты и чьи ответные грамоты принимал в Риге?

Нигоцевич побагровел, хотел что-то молвить, но только беззвучно хлебнул губами. Кровь медленно-медленно отлила от его лица. Оглянулся кругом. В тысячах глаз, устремленных на него, прочитал он тот же приговор, какой сказал князь.

— Спрашиваешь о чем — не скажу тебе, князь. Нет у меня близких на Новгороде, некому передавать поклон мой.

— Суд сказан, да исполнится он!

По тому, как острые уголки морщин собрались над переносьем Александра, как потемнел его взгляд, видно было — не легко дались ему эти последние, решающие слова. Они обрекли на вечный позор имя перевета Нигоцевича. На какой-то короткий миг Александру вспомнилась юность, те дни, когда боярин Нигоцевич поднимал Новгород, искал бед князю; вспомнился наказ отца и наставления воеводы Ратмира: будь непримирим и тверд в суде над врагами Руси! Александр искал в памяти хотя бы ничтожную искорку, которая, не угасая, умалила бы вину боярина Нигоцевича. Нет! Все доброе и простое, что думал о нем Александр, Нигоцевич погасил изменой. Враг он — упрямый, не кающийся, озлобленный и жестокий в своем упорстве.

Сказан суд боярину Нежиле, переветам, что шли в дружине Нигоцевича и в городской страже боярина Твердилы. Каждому сказан суд по вине его. За измену и бой рубили переветам уши, после свергали в Великую, за меньшие вины драли прутьем и отпускали.

Три дня над Детинцем, над концами и пригородами Пскова, не умолкая, звонили колокола. На забороле стрельницы у Свиных ворот висели на позорище туши бояр Твердилы Иванковича и Бориса Нигоцевича. И кто бы ни шел мимо — плевал и отворачивал лицо от того смрада.

Часть четвертая

Глава 1 У рижского епископа