За землю Русскую

Было то, ребята, во времечко не селюшное,
собрались во поход витязи хоробрые,
во далекие края, во дальние.
Прощалися витязи с Нов-Городом,
с церквами — соборами, с старым Волховом.
Лесами шли,
волоками шли,—
реки быстрые путь указывали.
Позади сторона Обонежская,
позади и Заволочье...
А леса стоят непроходимые;
за теми лесами Югра-река.
А за Югрой той самоядь живет,
за той самоядью — край полунощный,
где земле конец.
А в краю полунощном люди не хаживали,
сороки-вороны не летывали.
Над лесами глухими, над озерами
ходят тучи, тучищи черные
Навалит одна — векши падают,
бель пушистая, будто град наземь;
другая туча поднимается —
падают малые веверочки;
третья идет — не дождем плеснет —
черными куницами.
Из четвертой тучи — младые оленцы...
По земле идешь, все по россыпи,
по россыпи, да по каменью;
а каменья те алмазные,
смарагды самоцветные.

Придет молодец из Нов-Города,

из Нов-Города, со святой Руси,
не чрез полста лет, не чрез полтысящи,
подымет он клады великие:
все каменье ему откроется,
все тучи к нему собегутся...
И будет витязю слава и честь!
Великому Нов-Городу — слава!
А и мне, гусельнику,— слава!
А и тем, кто слушал,— слава!
По чаше меду сыченого,
крепкого меду, стоялого.

Ждут Спиридоновича поморские гости. Пора завершать торг, свои товары показывать. Ивашку манили скоморошьи забавы на Гулящей горке. Расставшись с ним, Спиридонович по дороге к хоромам задержался на Козьей бородке, за Ярославовым дворищем. Людно там, как в велик день.

— Не торжище ли нынче на Бородке? — спросил.

— Милостивец наш уходит из Новгорода, на грехи наши огневался.

На паперти у Успения — Прокопко-юродивый; за плечами у него кошель, набитый каменьями, в руке посох.

— На вольный дух, на Обонежье ухожу, — трескуче, потрясая посохом, выкрикивает он. — Прощайте, люди добрые! Тошно мне на Новгороде от вонищи суздальской. Пряжьё напекли — зуб не берет. Потрогай-ко, — Прокоп повернулся кошелем к бабе, стоявшей у паперти. Уголком платка, повязанного сверх повойника, она утирала глаза. — Гати мостят тем пряжьём.

— Угодник наш, — взвыла баба, ощупав камни в кошеле у юродивого. — На кого останемся без твоей заступы?

— Поднимется буря, угонит вонищу, — прорицающе возгласил юродивый. — Не станет Новгороду зла от суздальцев — вернусь.

Спиридонович готов был посмеяться над тем, что увидел и услышал на Бородке, но сдержался. Засмейся он — пуще прежнего начнется шум. У Ярославова дворища, перед вечевой звонницей, откуда ни возьмись, Омоско-кровопуск навстречу.

— Мир на пути, удача-молодец! — завел он, преградив путь. — Бойко идешь, легко ношу несешь. Не вороны ль каркают на Софийской?

— Отстань! — Спиридонович отмахнулся, как от овода. — Свои воробьи у Успения на Козьей бородке хуже ворон.

— А, я удача-молодец, сказочку припас, послушай!

— Брешешь аль нужное?

— Не мне, а тебе, Василий свет Спиридонович, судить о том. — Омос сдвинул на затылок колпак, открыв прыщеватый, в рябинках, лоб. — Хожу по городу, в белые, черные хоромы заглядываю, что надо примечаю. Слушай — не перебивай! Омос говорит — ума набираться велит. Однова-недавно, не вечером, не поутру, ходил молодец по городу, на красных девиц, на молодок-лебедок поглядывал, а заветной не видел. Не вывелись ли на Новгороде девицы-красавицы, не выцвели ли их очи синие, русые косы не развились ли? Шел молодец по улице Редетине да ненароком заглянул на паперть ко Власию. И встретилась тут ему красна девица. Очи у той девицы звезд ярче, сама что статна, что повадлива. Загрустил добрый молодец. Не знает, не ведает, кто была девица, в чьем дому живет… Люба ли сказочка, Василий Спиридонович?

— Открой, кто она? — спросил Спиридонович.

Омос хитро прищурил глаза, смотрит на гостя.

— Может, и знаю, а близко не стоял. Зелен куст — не обожжен. Слыхал, как сорока стрекочет, гостей ворожит, так и язык у Омоса. Живет девица в болярских хоромах, а не болярышня, не вдова она и не жена мужняя. По-иному бы молвил, да молчу.