За землю Русскую

Тихо. Ветром разнесло облака, и в небе ярко блестят рассыпанные по темно-синей тверди светлые горошины звезд. С крыльца видно раскатную воротную стрельницу — тяжелое двухъярусное строение, сложенное из тесаных каменных плит и булыжин. Стрельница как бы начинала собою и замыкала неправильный четырехугольник городовой стены. Семен Борисович спустился вниз и пошел к воротной, но, не дойдя, передумал, направился в людскую палату.

В людской темно. Жирничек в углу мигает тускло и неровно. Пламя его вздрагивает то ли от ветерка, забегавшего в открытый волок оконницы, то ли от храпа, раздававшегося в людской. Семен Борисович присмотрелся. На лавке, положив под голову тегилей, спит Михайло. Семен Борисович потрогал его:

— Вставай-ко, паробче!

Михайло открыл глаза. Несколько мгновений взгляд его бессмысленно блуждал по стенам. Узнав воеводу, ратник вскочил.

— Что велишь, болярин?

Семен Борисович наказал ратнику, чтобы он, как только минет ночь, отправлялся к себе в городок, зорче смотрел за Волховом.

— Пусть зверь не пробежит, птица не пролетит без твоего глазу, — наказал он. — Ветер нынче на Ладоге неспокойный, коли что — загодя подай весть. Ладьи торговых гостей пропускай беспрепятственно, а если будут в большом числе и людны — дай о том весть на воеводский двор.

— Буду так делать, осударь-воевода.

— То-то! Смотри, Михайло, на тебя, на умельство твое надёжа.

Из людской Семен Борисович вернулся в гридню; там ждал его Андрейка.

Не много прошло времени с той поры, когда Андрейка прибыл на Ладогу, но в загорелом, окрепшем юноше нелегко стало признать боярича, который недавно еще без дела жил за батюшкиной спиной. Казалось, голова его никогда не знала иного убора, кроме шелома, а плечи не носили иной одежды, кроме кольчатого бехтерца. Смело смотрит Андрейка навстречу воеводе.

— Готов ли конь, Ондрий?

— Готов, осударь-воевода.

— Добро.

Семен Борисович подвинул к себе чашу, отпил глоток, поставил чашу, вытер бороду.

— Скачи, Ондрий, — начал Семен Борисович, — прямыми дорогами, не задерживаясь, на Великий Новгород, грамоту мою передай князю Александру Ярославичу.

Семен Борисович сходил к себе в горенку, принес оттуда свиток с вислой воеводской печатью.

— Возьми! — протянул он свиток Андрейке. — Пуще очей своих храни сю грамоту — зело важны в ней вести. А на словах, если спросит тебя князь, обскажи все, что слышно у нас, на Ладоге, о свеях и о том, что гостит у меня свейский посол. Спьяну хвастал-де посол воеводе, будто свей начали поход на Новгород. Понял, Ондрий, что указал тебе?

— Исполню, как велено, осударь-воевода.

— Начнет светать, садись на коня и — с богом! Будешь на Новгороде — батюшке своему, болярину Стефану, поклон от меня отдай, да сам-то не гуляй долго в городе, — предупредил напоследок воевода. — Как ответ будет — скачи на Ладогу. А то ведь, — воевода усмехнулся, — мало ли на Новгороде лебедушек белых…

Глава 11 В хоромах Стефана Твердиславича

С полудня Стефан Твердиславич сидел на совете господ в Грановитой. Наступал уже вечер, когда боярин медленно, тяжело дыша и отдуваясь, возвратился в свои хоромы. Якунко, открывая ворота, передал весть, что в хоромы прибыл с Ладоги боярич.

— Спешил, знать, болярич наш на Новгород, — сказал он. — Приехал как, поднялся к себе в терем, упал на перину да и заснул. Будили к ужину — не добудились. — Пускай не тревожат до утра, — велел боярин.

У крыльца Стефана Твердиславича не встретил Окул. Поднявшись в горницу, боярин сбросил шубу. В открытую оконницу с улицы доносился шум. Стефан Твердиславич открыл дверь в переходец и крикнул сенной, бежавшей мимо, наложила бы ставень.

В горнице, как и в гридне, горит «неугасимая» перед киотом. В мягком, похожем на тихий шелест свете ее, голые — за локоть — руки девушки казались розовыми и будто пахли чем-то, напоминающим свежее яблоко. Покатые плечи закрывала сдавленная проймами синего сарафана рубаха, — белая, с мелкими сборками на груди и тоже отливающая розовым. Одной рукой девушка держала ставень, другой силилась наложить засов.

— Как зовут? — спросил Стефан Твердиславич, когда девушка, закрыв ставень, обернулась к боярину и стояла, опустив руки, ожидая повеления сгинуть в тартарары.

— Ульяной, осударь-болярин, — не сказала, а словно выдохнула она и зарделась. В серых глазах ее застыл испуг.

— Ульяной, ишь ты, — повторил боярин. — Что-то не видал тебя в хоромах.

— Недавно я…

Грудной, певучий голос девушки оборвался и замер.

— Из какой вотчины?

— Со Меты.

— Со Меты, — повторил боярин и почмокал губами. — Подойди-ко ближе, Ульяна!

Девушка стояла неподвижно, будто не слышала или не поняла того, что велено.

— Ну! — боярин повысил голос.

— Б-боюсь, — вымолвила еле слышно.

— Дура! — Боярин усмехнулся. — Не учена, не стегана. Открой-ко перину! — ласково подтолкнул девушку. — В ближних будешь.

Стемнело. Пуст и тих Новгород Великий. Дворовые собаки пролают спросонок, да постучат колотушками решеточные сторожа. Начал накрапывать дождь; в темную, дождливую ночь только по неотложной нужде покажется кто-нибудь на улице.