За живой и мертвой водой

Заключенные были построены на аппель–плаце. Бахмутов стоял в первом ряду. Он догадался, что немцам удалось поймать кого–то из бежавших. Это его не поразило — он не исключал такой возможности. Однако, увидев приготовления к казни, Бахмутов понял, что Белокурая Бестия не смог что–либо выведать у своей жертвы и поэтому намеченный на сегодня очередной побег не следует откладывать. Если бы пойманный кого–либо выдал, его бы не казнили так быстро. Он потребовался бы для дальнейших допросов, очных ставок с другими.

Никого не выдал, ничего не рассказал…

Кого же из восьмерых постигла жестокая неудача?

Опутанные проволокой ворота распахнулись, и по рядам пронесся вздох облегчения: «Слизь!» Бахмутов, вытянув шею, присмотрелся. Да, это был несчастный баптист, загадочный беглец. Вполне закономерно, что попался именно он. И этот жалкий человек оказался крепким, как кремень… Не выдал, не сказал. Поразительно! Бахмутов смотрел на процессию сквозь приспущенные ресницы. Все шло согласно знакомой программе — музыка, кривляние помощника коменданта, отчаянно бодрая речь Белокурой Бестии.

— Его товарищи убиты. Убиты! Мы не могли доставить их вонючие тела в лагерь. Но я еще раз заявляю: все, кто…

Ряды замерли. Никто не шелохнется. Все слушают с напряженным вниманием, но Бахмутов чувствует — нет отчаяния обреченности в этом напряжении.

И вдруг кто–то кашлянул: «Кхе!» И прокатилось по рядам приглушенное, насмешливо–торжествующее: «Хе–хе!»

Вот так, купанный в молоке, господин гауптштурмфюрер.

И это не все — сегодня убегут еще двое…

Шкворнев не слышал, как рядом кричал маленький человек и как слова этого человека, словно эхо, повторяли переводчики в разных углах аппель–плаца. Пантелеймон стоял на ящиках, выше всех, со связанными позади руками, с петлей на шее. Он видел шеренги ангелов с темными худыми лицами, в полосатых одеждах, и их торжественный хорал звучал в его ушах. Было утро, солнце золотило край тучи на востоке, лучи веером подымались из–за нее в небо, но вот они начали наклоняться, протянулись к лагерю, нежно коснулись плеча Пантелеймона. Голоса ангелов стали громче и торжественней. Пантелеймон увидел на востоке сияющее лицо бога и понял, что бог протягивает к нему свои светлые руки. Свершилось! Он стоит на вершине вечного блаженства.

И когда ящик был выбит из–под ног Пантелеймона и веревка с силой рванула его за шею, он изумился тому, что у бога оказались такие грубые, жесткие руки. Это было последнее, о чем успел подумать Пантелеймон. Тотчас же пламя его веры вспыхнуло в нем необычайно ярко, ослепило и сожгло его.

34. Тревожусь о судьбе племянницы

История, которую рассказал на допросе задержанный в лесу власовец, показалась Пошукайло хорошо заученной «легендой». Это не было новостью — штурмбаннфюрер Герц уже не раз пытался заслать к ним в отряд своих агентов под видом бежавших из лагеря советских военнопленных. Не так–то легко отделять плевел от пшеницы, но у партизан уже накопился опыт, как распознавать обличье врага, предателя под маской патриота.

Пошукайло смущали только два момента. Обычно гитлеровцы вооружали своих агентов довольно–таки правдоподобными «легендами». События, в которых якобы принимал участие власовец, следовало отнести к разряду маловероятных, прямо–таки фантастических. В то же время его рассказ о том, как он попал в плен, выглядел до удивления бесхитростно. Он мог бы придумать много уважительных и хотя бы смягчающих вину своего поступка причин — оглушило, контузило, попал в плен, находясь без сознания. Нет, он все это отвергал.

Допрашивать власовца Пошукайло поручил недавно прилетевшему с Большой земли лейтенанту Шульге. Лейтенант и власовец были одного возраста и чем–то неуловимым походили друг на друга. Очевидно, сходство было в выражении их лиц. Оба они напоминали Пошукайло студентов, бьющихся над решением трудной задачи.

— Игорь, вот ты говоришь, что твои пальцы сами разжались и выпустили автомат, — допытывался Шульга.

— Да, у меня б–было такое ощущение. Вернее, я не чувствовал ни п–пальцев, ни рук. Они как будто онемели.

— Скажи, может быть, в автомате не было патронов?

Вопрос Шульги выглядел как подсказка. Было похоже, что молодого следователя растрогала версия Игоря Донца и он, возможно подсознательно, сочувствовал власовцу. Пошукайло недовольно кашлянул и вмешался:

— Донец, какие боеприпасы оставались у вас в тот момент, когда вы сдались в плен? Наверняка были патроны и гранаты, если не у вас, то у ваших раненых и убитых товарищей. Вы воспользовались этими боеприпасами?

Власовец глотнул слюну.

— Гранат в блиндаже н–не было. Это я знаю т–точно, замполит бросил последнюю. П–патроны, возможно, были. Я не уверен, что расстрелял все свои. К–кажется, в магазине что–то о–оставалось.

— Значит, вы сдались в плен не потому, что у вас окончились боеприпасы и не было возможности продолжать сопротивление?

— В–возможно, я м–мог бы убить еще одного н–нем–ца, но я… Я был б–буквально п–парализован страхом.

— Странный у вас был паралич… Руки–то перед фашистом вы смогли поднять?