За живой и мёртвой водой

Я приходил к Митеньке. Он тёр лысину и, по обыкновению, что-нибудь жевал, вытирая губы. Его товарищ по мастерской, Слободин, с приплюснутым носом и буйными рыжеватыми кудрями, читал брошюру или газету. У стола два молодых железнодорожника, в синих блузах, играли в шашки или «перекидывались» в дураки. Пожилой рабочий Николай свёртывал заскорузлыми негнущимися пальцами цигарку, сидел молча. Мои глаза схватывали, однако, их всех сразу и вместе. В собравшихся было что-то неуловимо общее, точно они пришли дружной группой из одного места, успели сговориться и что-то решить. Они казались мне также давно знакомыми. Почти никогда они не вели между собой отвлечённых разговоров.

Показывая на нового в нашем кружке рабочего с серым помятым лицом, Митенька говорил:

— Свойского человека привёл, слесарь он.

При этом он поглядывал на слесаря так, будто не прочь был его съесть и только не знал, откуда и с чего ему лучше начать.

Слободин оповещал:

— Макар сегодня не придёт, палец зашиб, вся рука горит.

— А мне, видно, расчёт придётся взять. С хозяином поладить не могу, до того опостылел, глаза бы мои на него не глядели.

Я развёртывал свёрток с литературой. Митенька плотоядно смотрел на листки и газеты, подмигивал:

— Гостинчик принесли, покушаем.

— Прилетела птица-синица из-за моря дальнего.

— Далёк путь оттуда до нас, далёк. Сколько городов и стран газета-то прошла.

— Товарищ, а как там наши живут, по заграницам-то? Неспособно им там!

— На каторге и того хуже. Читал я на днях про Орловский централ. До чего измываются над нашим братом, сказать невозможно. Теперь, кто идёт туда, кресты по дороге вымаливают: ежели придёшь в Орёл без креста на шее, бьют при приёме в тюрьму смертным боем.

Беседуя с рабочими, я невольно подчинялся их человечной, простой и деловой обстановке. В их вопросах, замечаниях не содержалось ни скрытых мыслей, ни желания показать своё личное. Я заметил, что и Митеньку, и его товарищей теория сама по себе не занимала. Важным и нужным им казались люди и отношения между людьми. Они шли от человека к идеям, мы же, наоборот, — от идеи к человеку. Истина для них не имела самостоятельной ценности, они рассматривали её как необходимое, но подсобное орудие. Почему? Я отвечал себе: потому, что они были люди постоянного физического, упорного общественного труда.

И ещё я увидел одно, находясь среди них. Когда я размышлял, когда я читал о будущем, о социализме, о нашей победе, я больше мечтал обо всём этом. Мои же слушатели не были склонны к мечтаниям. Они подробно расспрашивали, как, на каких началах при социализме будут управлять производством, в каком смысле надо понимать уничтожение денег и новую организацию обмена. И здесь социализм для них служил лишь рабочим орудием.

Наши собрания не обходились без спора и шуток. Нюра, наслушавшись разговоров, что настанет время — и каждый сможет пользоваться продуктами и предметами общественного труда по своим потребностям, решительно заявила:

— Слава богу, что не скоро это стрясется, а то мой обожрался бы в первый день. Я от него и сейчас всё прячу.

Митенька смущённо закашлялся.

— У меня же болезнь. Тогда лечить будут.

— Тебя вылечишь! Только и знаешь шастать по шкафам и печкам. Никогда этого, по-моему, не будет, — твёрдо заключила она. — В одну неделю всё полопают!

Слободин возразил:

— Это сейчас человек жаден от плохой жизни: злят и дразнят его… а так он ничего… человек-то.

В отместку, должно быть, Нюре, Митенька спросил, улыбаясь:

— Правда это, будто тогда от баб можно отказываться, когда только задумаешь? От них сладу нет.

У Нюры поднялась грудь.

— Закройся, шатун, закройся ладошкой. Бабы-то первыми от вас, непутёвых, уйдут.

— За один трудовой талон две бабы купим, — не унимался Митенька.

Не стерпев, Нюра подалась в кухню, в дверях бросила:

— Вот я посмотрю, как ты у меня завтра запоёшь утром без кофею… ей-ей, ничего не дам.

— Ну, ты того, не очень, — сразу сдался Митенька.

Ходил я также в кружок гвоздильного завода. Он собирался в посёлке за городом, у Нефёдова. Вдумчивый и начитанный, Нефёдов веско держал себя на заводе и среди товарищей, говорил мало, но твёрдо, в доме следил за чистотой и порядком, был добрым семьянином, и я любил смотреть, как приятно и широко он улыбался, когда играл со своими малолетними детьми.