За живой и мёртвой водой

— Постановляем в этапных избах, на остановках винтовки без разговору сдавать господину товарищу политикану Вороньскому. Винтовки приказываю запирать на замок, ключ держать во всей строгости воинской службы, никому его не давать, как имеем дело с казённым имуществом и как есть винтовка для солдата свяченая вещь, которая…

Я перебил Селезнёва:

— Вам, Селезнёв, я тоже ни винтовки, ни ключей давать не буду.

Селезнёв обиженно, но неуверенно и смущённо попытался отстоять свои права:

— Ну, это как сказать. Между прочим, я старший конвойный.

— С надранными ушами, — ввернул кто-то из солдат.

Присутствовавшие посмотрели на уши Селезнёва, переглянулись, раздался смешок. Селезнёв невольно поднёс руку к левому уху, пощупал его, точно хотел убедиться, на месте ли оно, потом достал пенсне, опустил очко со шпенька, ни к селу ни к городу пробормотал:

— Сигают на манер блохи, — видать, пружинка не нашинского производства.

— А как быть с саблями? — спросил Кучуков. — Сабли тоже надо отбирать, может случиться несчастье.

Предложение Кучукова конвойные встретили тягостным молчанием.

— Саблей тоже можно убить человека, — продолжал убеждать конвойных Кучуков.

— Ещё как можно убить-то, напополам, — вдохновенно подтвердил Панкратов, вытягивая сухую и тонкую шею из-за непомерно большого и засаленного воротника.

— Сабли я буду тоже отбирать, товарищи, — заявил я твёрдо, заметив колебания конвойных.

— Ужасно как сигают, не нашинская пружинка, — пробормотал ещё раз Селезнёв, потея.

Так произошел переворот, и был установлен новый порядок. Едва мы приезжали в посад или в село, занимали этапную избу, я вызывал хозяина или хозяйку дома, спрашивал, где чулан, солдаты сдавали винтовки и сабли, я замыкал их в чулане. Выдавалось оружие лишь тогда, когда мы совершали переезд. Селезнёв был доволен, утверждал, что теперь всё находится «в аккурате», «по-хорошему», «по-образованному» и что он, Селезнёв, умеет вовремя распорядиться.

Настоящего порядка, однако, не получалось. Сдавая на хранение винтовки и сабли, конвойные как будто с облегчением чувствовали, что с их плеч снимается всякая ответственность. Лишь только мы прибывали в этапную избу, они, пообедав, отдохнув и напившись чаю, начинали шептаться о каких-то Домнах, Надюхах, Маньках, о приятелях и земляках, подмигивали друг другу, грубовато и добродушно шутили и переругивались, одевались, уходили, иногда на всю ночь.

Давно уже были забыты караулы, давно перестали помнить, что мы — арестованные, а они — конвойные, и даже Селезнёву надоело распоряжаться и разглагольствовать. По утрам мы нередко искали по посадам наших конвойных — мы завладели всей их немудрой канцелярией, выправляли подорожные, вступали в переговоры с ямщиками, с хозяевами этапных помещений, улаживали ссоры между солдатами. Глядя со стороны, можно было думать, что не нас, пересыльных, они «препровождают по этапу», а мы их. К загулявшим конвойным присоединялся Ногтев. Мы держались особняком. Впрочем, конвойные приносили с собой водку, с готовностью и радушно угощали нас. Благодетельный огонь разливался по жилам, охватывало радостное головокружительное возбуждение, чувства освобождались от обычного контроля сознания, откуда-то выплывали новые ощущения, казалось, давным-давно утраченные — в них было что-то ребяческое, детское, непосредственное, как будто мы приобретали другое «я» и снова приобщались к первоначальным истокам жизни. Наступал глубокий, глухой сон без сновидений. Утром просыпались вялые, обессиленные, неохотно поднимались с нар. Кучуков утверждал, что с ним случилось очередное несчастье, хватался за голову, словно сомневался, на месте ли она, говорил, что у него дым в глазах. Климович, который редко пользовался угощениями конвойных, осуждающе шуршал листами газет и книг, Ногтев угрюмо отмалчивался, Самоедин улыбался непонятной, блуждающей улыбкой.

Иногда мы пытались заняться политическим просвещением наших конвойных, но успеха не имели. Конвойные выслушивали нас вежливо, на первый взгляд даже внимательно, поддакивали, соглашались, сочувственно смотрели на нас, но старались перевести затем разговор на другие, более житейские темы. «Оно конечно», «вестимо», «известное дело», «это уж как есть», — говаривали они, вздыхали, и тут же кто-нибудь из них обращался к товарищу: «Серёга, сходил бы ты полукрупки купить, полукрупка вся вышла», или: «Пойти поискать по посаду свежих селёдок на уху, сказывают, большие теперь уловы пошли». Селезнёв хитро щурился либо принимал простоватый и дурашливый вид, твердил с неискренним изумлением: «Скажите на милость, до чего люди доходят, одно слово, политика…» Выражался он и более определённо: «Ваша правда, только не нашего ума это дело. Политика — она дело вполне сурьёзное, тут разобраться надо, что и к чему. Служилому человеку она не подходит».