Забайкальцы. Книга 4.

Егор знал Воронова еще по Даурскому фронту, где он командовал взводом красногвардейцев, затем эскадроном красных партизан у Журавлева. Знал его не только как большевика, но и как рачительного хозяина. И вот теперь дивился, почему у него так получается.

— Все это верно, — свертывая самокрутку, отозвался Воронов. — Но, во-первых, я и в председателях-то без году неделя, а во-вторых, дел свалилось на мою голову — не продохнуть. Порядок в хозяйстве наведем, но сейчас не до этого. Про себя скажи, чем думаешь заняться?

Егор, утром прочитавший письмо Насти, присланное ею в декабре минувшего года из Благовещенска, решил поехать туда и разыскать ее. Об этом он и сказал Воронову.

— Зряшное дело, — Воронов, прикурив от зажженной лучинки, протянул ее Егору, повторил: — Зряшное. Теперь до Благовещенска скорее пешком доберешься, чем по железке нашей. У меня племянник из Хабаровска на двадцать четвертый день заявился, холоду хватили в дороге и голоду вдосталь. Дрова для паровоза сами пилили, останавливаясь в лесу. Да это не беда, кабы везли, а то полдня везут, а двое-трое суток стоят на станции. То паровозы заморожены в депо, то везти некому, железнодорожники в деревню подались харчи добывать. Про контрвалюту слыхал?

— Слыхал. Рассказывали в Сретенке. Рабочим денег не платят, нету их. Работают люди за один лишь паек, голодуют. Так руководители придумали: то керосину где-нибудь достанут, выдадут заместо денег бутылки по три-четыре на паек или мыла стирального. Словом, все, что можно увезти в деревню да сменять на хлеб. Вот это и есть контрвалюта.

— Точно… но керосин али мыло — это нужный товар, ходовой. И хлеба наменять можно, и картошки. А к нам в Ключи из Нерчинска один работяга кандалов приволок полмешка на саночках.

— Ха-ха-ха, — вот это торгаш!

— Смешно тебе, а ему, бедняге, не до смеху: семья, дети малые.

— Ну и что, распродал он свое добро?

— А что ты думаешь, наменял и хлеба печеного, и муки, и картошки. Ведь из них и подков наковать можно, и бороновые зубья, да мало ли на что железо нужно в хозяйстве. Да-а, вот как живется рабочему классу, а не хныкают. Вот хоть тебя взять: тут дел невпроворот, а он жену разыскивать наладился.

— Так вить жена — тоже человек.

— Само собой. А ты — большевик?

— Вступил в прошлом году в партию.

— Это хорошо. Значит, поступать должен по-партийному, не о бабе думать. Видишь, какая разруха во всем? Я только вчера приехал из Заозерной, на совещание нас, большевиков и партизан, вызывали. Из Читы приезжал Жданов, помнишь?

— Это который первым председателем ревкома был в Нерчинске?

— Он самый. Так вот, порассказал он, как дела обстоят в области и за что нам бороться в первую очередь. Весна подходит, а что беднота посеет?

Егор вспомнил разговор с Ермохой: прав был старик!

— Действительно, — вздохнул он, притушив докуренную самокрутку. — Контрвалюты и той нету у нас?

— Найдется кое-что получше. Богачей наших пощупаем, попросим у них семян взаймы до осени — всего и делов.

— Так они тебе и дадут, разевай рот пошире!

— Дадут, если сумеем попросить. Кое-где так и поступили и семенами обзавелись. Жданов советовал то же самое. Нас теперь тут три коммуниста, а их всего-то в станице с десяток едва наберется. Да еще партизан у нас двадцать четыре человека. Это, брат, сила, и стыдно нам будет, если мы бедноту без семян оставим.

— Попробуем.

— Тут и пробовать нечего. Завтра же приступим к действию. У нас посевная тройка создана, и тебя в нее включим. К каждому присоединим человека по два партизан, разобьем село на участки — и начнем.

Грустно было на душе у Егора, когда возвращался он из сельревкома. А день стоял не по-зимнему чудесный: солнечный, как всегда в Забайкалье, легкий, бодрящий морозец, при котором хорошо дышится, освежал лицо. Чувствовалось приближенно весны, и голуби на крышах ворковали уже по-весеннему. Но с ума у Егора не шла Настя: где она? Что с нею? И поехать нельзя, дел всяких впереди пропасть, по всему видать, не обойдется без классовой борьбы, о которой предупреждал на прощальном митинге комиссар фронта Плясов.

На следующее утро в сельревкоме собрались члены посевной тройки и девять человек партизан из самых боевых активистов. Егор, перед тем как пойти, достал из седельной сумы наган, протер его тряпкой, зарядил и положил в карман. Наблюдавшая за ним Платоновна спросила с тревогой в голосе:

— Куда опять?

— В ревком, мама.

— А ружыо-то эту к чему берешь?

— Да так, велели принести, — соврал Егор матери и, краснея за эту ложь, отвернулся, чтобы снять с гвоздя полушубок. — Проверять, наверное, будут да в списки заносить.

Партизаны в ожидании Егора дымили самосадом. Почти со всеми ими он встретился впервые после войны, а бородача в японском полушубке даже узнать не мог. Приходу Егора сельчане были рады, поздравляли его с возвращением, вспоминали минувшее.

— Здорово, казак! Навоевался?

— Хватит, десять лет отломал.

— Так вить и я то же самое.

— Повезло нашему году!

— Меня, поди, и не помнишь?

Егор, смутившись, пожал плечами: не помню.