Забайкальцы (роман в трех книгах)

Продолжая трещать без умолку, Устинья не забывала и про чай, успевая и в сметану макнуть блином, и в горшок с растопленным маслом.

Данило сидел на табуретке, курил и, посмеиваясь, смотрел в раскрытую дверь горницы, где отец его прихорашивался перед зеркалом, расчесывая надвое широченную гнедую бороду. Он уже принарядился по случаю предстоящего сватовства: поверх сатиновой рубахи на нем серый форменный сюртук с двумя рядами орленых пуговиц, поперек груди блестит серебряная цепочка от призовых часов, широкие, с напуском, шаровары желтеют лампасами. Мишка все утро наводил глянец на сапоги, стегал таловым прутом папаху, смоченную подсахаренной водой, отчего шерсть на ней становилась кудрявее, пушистее, а новенькую гимнастерку и диагоналевые брюки с лампасами выпросил у Данилы.

Наконец все готово, Устинья допила шестой стакан чаю. Перед тем как идти, все присели.

— Ну, с богом, — Федор, поднявшись, перекрестился на образа, — в добрый час да во святой, пошли.

— Пошли.

— Ругни нас на дорогу-то, старуха.

— Да за что же ругать-то?

— Эка дуреха беспонятливая, для фарту.

— Ну ладно уж, хрыч старый.

— То-то.

В улице Устинья тараторила без умолку, подбадривая Мишку, понимая, что он волнуется, побаивается атамана.

— Не бойся, Михайло, смелее. Это девкам горевать положено, ихнее дело сиди да жди — придут сватать али нет, а тебе што, вольный казак, как сокол, куда хочу, туда лечу. Да ежели он заупрямится, атаман-то, так нам и к другим дорога не заказана, за эдакого молодца мы любую красавицу…

— Не надо мне никаких красавиц, окромя Мариши, — буркнул Мишка и тяжело вздохнул: — Зря мы, однако, со сватаньем этим, уж лучше бы убегом, проще было бы.

— А ежели он бумагу не дал бы, тогда как?

— Ну и черт с ним, и с бумагой ихней, и с венцами, мы и так…

— Что ты, что ты, господь с тобой, — всполошилась Устинья, — да разве мы нехристи какие, неправославные? Ты смотри, при атамане-то не ляпни такое, испортишь нам всю обедню.

Более убедительно говорил Федор.

— Отдаст Филат Маринку, — уверял он Мишку, — а то, што бедняк-то ты, так это ишо и к лучшему, ему как раз такого и надо, чтобы в дом его взять к себе, заместо сына! А богатый-то жених разве согласится на такое, у него свое хозяйство.

— Я на богатство не зарюсь.

— Чудак человек, а ежели оно само тебе дается? Чем по работникам-то шляться, так лучше хозяином быть.

— Из меня хозяин, как из цыгана поп.

— Ничего-о, привыкнешь.

Атаман, пегобородый, крепко сложенный казак, сидел за чаем, на столе перед ним шумел ярко начищенный самовар, горкой лежали на тарелке, курились паром гречневые колоба. Жена его, дородная, черноволосая женщина, хлопотала в кути у печки. Маринки в комнате не было.

Ответив на приветствие гостей, атаман пригласил их к столу:

— Проходите, гости будете, чайку со мной откушать прошу.

— Спасибо, — ответила Устинья и, усевшись как раз против матки[85], сразу же приступила к делу. — Мы к вам, Филат Степаныч и Фекла Андреевна, с добрым делом, со сватаньем, как у вас товар, значится, у нас купец, вот он, добрый молодец Михайло Матвеевич. Сами видите, какой красавец казак, да и родовы-то хорошей ушаковской. Я и отца-то его, Матвея, знавала, — приврала Устинья для красного словца, — бывал он у нас, за товаром приезжал в бакалею к Лифе.

— Та-ак, — атаман, забрав бороду в кулак, покосился на Мишку, — спасибо за оказанную честь, только рано ишо замуж-то Марише нашей.

— Девятнадцать исполнилось ей накануне первого спасу, — отозвалась из кухни хозяйка, со скорбным видом подпирая рукой щеку, — самое теперь в девках покрасоваться.

— А главное-то, — басил атаман, — сказать по правде, за большевика не хочу выдать дочерю, вот в чем дело-то.

— Э-э, сват, какой он большевик, — вступился за Мишку Федор, — то, что в Красной Армии служил, так какая же беда, все там были, у кого года подошли служивские. Вон и мой Данило даже взводом командовал у красных, а рази он большевик? Сроду этого не будет. Так что на это не смотри, главное, чтобы человек был подходимый, а уж Михайло-то, головой поручусь, работяга первеющий, смиренник и из себя казак видный.

— Красавец писаный, — вторила Федору Устинья, — а уж уважительный-то, чисто красная девица… — И пошла нахваливать жениха: и такой-то он, и этакой… Не привыкший к таким похвалам Мишка сидел как на горячих углях, лицо его, шея и уши рдели маковым цветом от великой стыдобушки. А Устинья продолжает все в том же духе.

— Ну-к что ж, — заговорил наконец хозяин, — я его не хаю. Мы подумаем, посоветуемся, да и Маришу спросить надо, а вот и она. — И к Маринке: — Сватают тебя, дочка, за этого вот молодца, за тобой слово.

Маринка знала о предстоящем сватовстве, минувшей ночью договорились обо всем с Мишкой, но думала, что придут сваты к вечеру, а потому и оробела от неожиданности. Покраснев не менее Мишки, она кивком головы приветствовала сватов и словно застыла у порога с широко открытыми глазами.

— Ну так что же, доченька, как ты, согласна или нет?

— Согласна, — мотнула головой Маринка и, еще более зардевшись, чуть не бегом в горницу.