Забавное приключение

Во дворе, на боковом подъезде, он не без удовольствия оглянул промытый дождями широкий асфальт, залитый солнцем и совершенно серый теперь, с парой сыроватых полос в ёлочку, от автомобиля, гараж из бурого камня, похожий на пещеру, и, наконец, машину. Машина была — шестидесятисильный «фиат», гоночная, приземистая и длинная, похожая на торпеду, с приятным овальцем, как у ковша, — где садятся, — и мягкой окраски лакированного ореха. Это была вторая машина, сменившая малосильную каретку. Теперь и эта «калоша» не нравилась и доживала последние дни, — вот только придёт из Англии. Худощекий шофёр, похожий на мальчика-англичанина, в кожаной куртке, строго сидел с кулаками на рулевом колесе, готовый хоть на край света.

— На завод, к пяти… — бросил ему Карасёв, грузно входя в машину и защёлкиваясь с треском.

Он надел виксатиновое гороховое пальто, натянул кепку и погрузился по самые плечи в ковш.

Кашлянув раза два, вынырнула машина из ворот на почтительно козырявшего городового, вильнула и завертелась по переулкам. С Мясницкой повернули на бульвары и остановились у десятиэтажного дома: надо было завезти Зойке деньги.

Карасёв поднялся в восьмой этаж и застал Зойку за кофе. Она порхнула к нему и кинула ему на плечи тонкие руки, выюркнувшие из кружев.

— А Сандуков уже был у меня с визитом! Слышишь, его сигара…

Она плутовато заглянула в нахмурившееся лицо Карасёва и закрыла ему рот его же щеками.

— Но какого чёрта этот самовар шляется! — сердито сказал он, высвобождая губы.

Она наивно вскинула брови:

— Самовар… вот прелесть! За город ты?! Я еду с тобой! — захлопала она в ладоши, давая ему розовые пальцы-коротышки, которые он называл — "ляпульки".

— Я на завод, по делу… — сказал Карасёв, хмурясь. — Больше ста вёрст.

— И сегодня вернёмся?! Нет, я еду!

Это значит — лететь, как птица, как на гонке.

— Только с тобой и ни с кем больше! Это ему понравилось.

— Сегодня мы поедем с кузнечиком! — сказала она загадочно, ускользнула от его рук и крикнула: — Одеваться.

А он занялся хозяйством: достал из буфета коньяк и флакон ликёра, положил в чемодан и позвонил Елисееву [3], чтобы немедленно приготовили "компактный дорожный завтрак". Потом терпеливо шагал и думал: как, однако, быстро натаскала она всякого мусора! Теперь жалуется, что тесно. Шелесты и каблучки за дверью, стук флаконов и скачущие словечки — "да скорей же, скорей… где же перчатки… застегни на верхние пуговки… почему складки?" — всё это приятно щекотало. Он прислушивался и мурлыкал. Потрогал фигурку голого мальчика, купленного за двести рублей, — "это будет наш мальчик", — сказала Зойка, — и нетерпеливо постучал пальцем в последнюю клавишу новенького пианино, вспомнив при этом, что за пианино заплачено тысяча двести, за этот ковёр пятьсот, за тигровую шкуру — не настоящую, но кто разберёт! — триста.

— Сейчас! — крикнула Зойка, и лицо Карасёва засияло: распахнулась портьера, и выпорхнула женщина-кузнечик.

Она была вся зелёная, до рези в глазах, новая и… босая. Так ему показалось. На ней были высокие, до колен, башмачки розовой лайки. Это был не прежний "святой чертёнок": это был кузнечик с головкой женщины, дразнивший его яркой окраской рта и тонко тронутыми наводкой прелестными синими глазами.

Она чуть приподняла юбку и качнула ногой.

— Нравится?.. — спросила она задорно и упорхнула в переднюю.

В лифте он крепко, до писка, прижал её и назвал сливочным зайчиком, а она шепнула:

— А к ночи ко мне?..

И так кивнула, дразня ресницами, что Карасёв почувствовал себя счастливцем, что имеет такую женщину. Удачно случился тогда в Екатеринославе!

И швейцар, распахнувший парадное, и господин почтенного вида, с портфелем, и даже шофёр — все смотрели, как эта зелёная женщина порхнула в автомобиль. Все дивились её стройным ногам в тугой розоватой лайке, почти до колен открытым зелёной юбкой, тонкой и вольной, как ночная сорочка. Её прикрывало коротенькое манто, последней модели, прибывшее из Парижа морем; а шляпка-каскетка, с серой птичкой в полёте, придавала ей очаровательный вид кузнечика-женщины, тонкой, лёгкой и цепкой. Она вошла в лакированный ковш машины и погрузилась по шейку, будто в тёплую ванну. Грузно опустился к ней Карасёв.

— Сейчас половина третьего, — сказал он шофёру. — К семи чтобы на заводе.

III

По дороге они захватили "компактный дорожный завтрак", тростниковый баульчик в ремнях, изобретение Карасёва, которым он так гордился. Тут было лёгкое и питательное, на полсотни, перенятое от англичанина Куста вместе со словом «брефест» [4], которое Карасёв насмешливо переделал в "брей-хвост".