Забег на невидимые дистанции

Несколько месяцев я всерьез думал о самоубийстве. Боли я не боялся, она казалась спасением от ежедневного самочувствия. Я искал подходящие способы. В такие минуты настроение у меня улучшалось. Я думал, если меня не станет, всем вокруг станет легче, особенно родителям. Точно знал, что они не способны любить человека, по вине которого произошла катастрофа, даже если этот человек – их сын. Вторых детей всегда любят больше, это аксиома. Относиться ко мне по-старому не будет никто, на прощение я не рассчитывал, в притворстве жить не хотел.

Узнав, что я выбрал уйти из жизни, они вздохнут с облегчением и смогут оправдать меня – в глубине души. Жизнь за жизнь. Только радикальный шаг мог искупить мою вину. Только мертвый сын мог снова вызвать сочувствие и привязанность в их окаменевших сердцах, помочь начать все с чистого листа. Да, Нону это не вернет, зато хотя бы я перестану маячить перед глазами живым и ненавистным напоминанием, что ее не вернуть.

Некоторые вещи недоступны для понимания, пока не произойдут с нами лично, и выглядят как великое открытие, покуда не захочешь приобщить к нему остальных. Тогда и заметишь, что окружающие давно разгадали эту тайну и держат рот на замке. Словно существует негласное табу, запрещающее делиться важными доводами, достигнутыми путем индивидуальных ошибок. В моменты осознания этого запрета я начинаю ненавидеть тех, кто предпочитает молчать, за то, чего они раньше мне не рассказали. И чувствую себя идиотом, который заново изобрел велосипед.

Несколько лет пролетели, словно месяц, проведенный в болезненном бреду кошмарного сна. Бесконечного кошмарного сна из повторений, стыда и желания самоуничтожиться. Из чужих взглядов и движения губ, заговорщицки переговаривающихся обо мне. Из моего собственного взгляда, направленного на меня прямо из зеркала. Если бы этот взгляд мог убить, я бы давно решил проблему своего существования.

От суицида, способного устранить мои страдания вместе со мной самим, меня остановило только одно: они не нашли тело. На языке сухих фактов это означало, что смерть не установлена точно, абсолютно и конкретно, и человек считается пропавшим без вести, а не убитым. Так они говорили сами. И тогда я понял: пока не найдено тело, моя сестра не может быть мертва. Я не имею права так думать, а тем более – опускать руки. Точнее всего следует сказать, что она и жива, и мертва одновременно. А если есть шанс, что Нона жива, самый мизерный шанс размером с атом, я тоже не хотел умирать, хотя жизнь, какой она у меня была, подталкивала меня к этому шагу, вынуждала.

Единственное, о чем я сейчас жалею больше всего, состоит в том, что я слишком много времени потратил на сожаления и ненависть к себе. Я упустил несколько лет, пытаясь прийти в себя, а нужно было действовать сразу, молниеносно. Взять себя в руки и идти по горячим следам, задушить собственное бессилие. Я был размазней для этого. Я совершенно ничего не мог, кроме как лежать в постели, плакать да размышлять, как всем будет хорошо без меня и как мне самому станет хорошо без себя. А думать следовало о другом. Но разве способен человек, переживший горе, слышать хоть что-то, кроме жалости к себе? Самый громкий инструмент в оркестре.

Со временем какой-то частью сознания я стал понимать, что Нону найдут. Предчувствие туманило взор как бельмо на глазу, как полупрозрачная соринка, которую не можешь вытащить, и игнорировать тоже не можешь, но оно клубилось и разрасталось, пока не стало катарактой, полным поражением глаз… и моим новым зрением. Новым взглядом на прошедшие события и предвосхищением будущих.

Наверное, я понял это еще в тот вечер, когда сам не нашел ее в проклятом парке аттракционов, куда поперся со своими квазидрузьями7, чтобы охрененно провести время. Лучше бы я выбрал остаться дома, тогда бы и Нона осталась, и всего этого не произошло бы. Жизнь могла сложиться совершенно иначе под влиянием крошечного поступка. Но я повторяю для тех, кто еще не запомнил: неизбежное обязательно случится.

Кто-то забрал ее у нас, забрал у меня лично.

Долго ли этот человек ходил за нами, или Нона попалась ему на глаза случайно, сгенерировав спонтанный план действий? Видел ли он меня, когда забирал ее, или вообще не знал, что девочка в парке с братом? Братом, которому стремно было возиться с ней при других пацанах, который в тот вечер больше всего мечтал от нее избавиться.

Что ж, мечты сбываются.

Каждый раз, как я думаю, что с ней сделали, зачем конкретно ее забрали, что ей пришлось пережить, меня охватывает даже не ярость, а паника. И желание спрятаться куда-нибудь в параллельную реальность, где не существует людей с их омерзительной привычкой скрывать в себе чудовищ. Становится до тошноты жутко от картин, услужливо возникающих в воображении (как правило, фантазия работает очень активно, если имеет возможность продемонстрировать нечто негативное, внушающее ужас или отвращение). Рот наполняется вязкой кислотой, ладони потеют и воняют ржавым железом, а в висках начинает бурлить кровеносный грохот.