Заблудившаяся муза

А что, в сущности, такого? Он мучился, рыдал, запершись в комнате, чтобы никто не видел его страданий и не разболтал о них (как многие люди, которых считают слабовольными, Владимир на самом деле был очень горд). После того, как он похоронил Ольгу, заняв денег везде, где только можно, он чуть не сошел с ума, страдал ужасно, невыносимо, думал о самоубийстве, – так пусть Курагин теперь тоже помучается. Пусть гадает, кто из родственников его жертв сумел до него добраться. Ольга за Ольгу – разве это не справедливо? Разве женщина, сидевшая в купе, не пользовалась плодами преступлений своего мужа?

И когда корнет прочитал в вечерней газете, что адвокат Курагин застрелил жену, чтобы соединиться с известной певицей, разбившей не одно сердце, Владимир совершенно успокоился и понял, что судьба на его стороне. Он достал золотую папиросницу, которую Оленька хотела подарить ему на день рождения, закурил папиросу и, глядя на темнеющее над мостами небо, стал думать обо всем, что могло бы у них быть и чего теперь уже не будет никогда.

Эпилог «Золотая роза»

– А Лидия Сергеевна-то как волнуется!

– И не говорите… Накануне генеральной устроила истерику, что позумент на пачке у госпожи Герман, которая танцует принцессу, пошире… а ведь главная партия у Малиновской…

– Осторожнее, черти, промускатон[14] не заденьте!

– Не волнуйтесь, Карл Федорович, все будет как надо…

– Будет? Будет? Не будет, а должно быть! Химики! Химики! Что там со светом? Смотрите у меня…

– Алексей Иванович, – не удержалась Амалия, – а почему осветители в театре называются химиками?

– Почему? Почему… гм… Потому что освещение газовое, а газ – это химия…

– Химики, чтоб вас!

– Карл Федорович, здесь дамы!!

– Приношу свои извинения, сударыня… Но химики… вечно химичат!

Маленький бешеный Вальц – великий Вальц, которого выписали из Москвы специально для постановки «Золотой розы», – пыхтел, как вулкан, бегал так быстро, что порой возникало впечатление, что он находится в нескольких местах одновременно, и ругался, на зависть любому возчику, погоняя рабочих и осветителей. Чигринский, сопровождаемый верным Прохором, метался между гримерок с выражением блаженного ужаса на лице, а Азарян, который сдержал свое слово и должен был дирижировать на премьере и на последующих представлениях, в привычной для него иронической манере рассказывал кому-то из гостей за кулисами:

– В императорских театрах случаются на редкость оригинальные администраторы… Слышали о Майкове, двоюродном брате поэта? Нет? Так вот, подали ему однажды бумагу, что нужны музыканты на пульты вторых скрипок. Майков обиделся и кладет начальственную резолюцию: «Императорский театр достаточно богат, чтобы иметь только скрипки первые…»

К Нередину подбежал помощник режиссера и, жестикулируя, стал ему что-то горячо говорить.

– Что там такое? – нетерпеливо спросил Чигринский.

– Критику из «Русского слова» забыли билет прислать… скандал!

– Я не выдаю билеты, – с вызовом сказал Дмитрий Иванович, дергая шеей. Он взмок, нервничал и мечтал только об одном – чтобы все как можно скорее закончилось и была бы хоть какая-то определенность: провал или успех. – Засуньте его в клоповник, что ли…

– Дмитрий Иванович, – возмутился помреж, – русское слово не может сидеть в клоповнике!

– А клоповник – это что? – с любопытством поинтересовалась Амалия у поэта и по совместительству автора либретто.

– В зале рядом с партером есть свободное пространство, куда пускают зрителей с контрамарками, когда все битком… Фамильярно его и называют «клоповник».

– Вы, кажется, совсем не волнуетесь, Алексей Иванович, – не удержавшись, заметила Амалия.

Поэт метнул на нее быстрый взгляд.

– Это только одна видимость, госпожа баронесса, – сказал он после паузы.

Азарян поднялся, взял свою дирижерскую палочку (он всегда сидел на ней перед представлением – это была его личная примета на счастье) и удалился. Мимо Амалии и Нередина пробежала стайка балерин в колышущихся пачках. Воздух словно сгустился, как всегда бывает перед премьерой, когда вот-вот раздадутся первые такты увертюры. Поняв, что здесь они будут только мешать, Амалия и Нередин перешли в ложу баронессы, где уже сидел Александр.

– Его императорское величество все-таки приехал, – сказал барон Корф. «Все-таки» означало, что царь больше жаловал другую балерину, которая не была занята в спектакле, и до самой последней минуты не знали, будет он или нет.