Заблудший святой

Я в этом нисколько не сомневался, однако у меня не хватало смелости в этом признаться, и мне было непонятно, почему они рассмеялись, слушая, как она их бранит таким серьезным тоном.

– Путь к святости усыпан терниями, – сказал кардинал, вздыхая.

– Вашей светлости, я полагаю, не раз об этом говорили, – сказал Каро, у которого был весьма острый язык для такого холеного и довольного жизнью человека.

– Я мог бы обнаружить это и сам, однако согласно жребию мне выпало на долю жить среди грешников, – ответил кардинал, охватывая взглядом и жестом собравшееся общество. – И я делаю, что могу, для того, чтобы их исправить. Non ignara mali, miseris succurrere disco40.

– Для этого требуется храбрость особого рода, не так ли? – со смехом воскликнула маленькая Леокадия.

– О, что до этого, – отозвался Козимо, открывая в улыбке свои прекрасные зубы, – то есть даже пословица касательно храбрости священнослужителей. Она похожа на любовь женщины, которая, в свою очередь, напоминает воду в решете: только нальешь, а ее уж и нет!

Его взор задержался на Джулиане.

– Если решето – это вы, то можно ли винить женщин? – парировала она с ленивой дерзостью.

– Клянусь телом Христовым! – воскликнул кардинал и от души расхохотался, в то время как мой кузен сердито хмурился. – Это святая правда, а правда лучше всяких пословиц.

– Не нужно за столом говорить о покойниках, это плохая примета, – вставил Каро.

– А кто здесь говорит о покойниках, мессер Аннибале? – спросила Леокадия.

– А разве мессер кардинал не упомянул о правде? – спросил жестокий поэт.

– Вы насмешник, а это великий грех, – лениво отозвался кардинал. – Пишите себе стихи, а правду оставьте в покое.

– Согласен, при условии, что ваша милость будет придерживаться правды и не будет писать стихов. Предлагаю заключить этот договор в интересах человечества.

Это был меткий удар, и все покатились со смеху. Однако на мессера Гамбару это, по-видимому, не произвело ни малейшего впечатления. Я начал думать, что он очень приятный человек, отличающийся исключительной терпимостью.

Он отпил глоток из своего бокала и поднял его к свету, так что темно-рубиновая жидкость засверкала в венецианском хрустале.

– Вы напомнили мне, что я написал новую песню, – сказал он.

– Значит, я действительно согрешил, – застонал Каро.

Однако Гамбара, не обращая внимания на эти слова и устремив задумчивый взор на поднятый бокал, начал декламировать:

Bacchus saepe visitans
Mulierum genus

Facit eas subditas
Tibi, о tu Venus!41

Но поняв до конца смысла, я был тем не менее шокирован сверх всякой меры, услышав выражение подобных эмоций – настолько я все-таки понял – из уст священнослужителя, и уставился на него в откровенном ужасе.

Но тут он остановился. Каро ударил по столу кулаком.

– Когда вы написали это, мессер? – вскричал он.

– Когда? – спросил кардинал, недовольный тем, что его прервали. – Да только вчера.

– Ха! – вырвалось у мессера Каро. Это было нечто среднее между рыком и смехом. – В таком случае, мессер, ваша память узурпировала место творчества. Эту песню пели в Павии, когда я был студентом, и прошло тому гораздо больше лет, чем хочется вспоминать.

Кардинал улыбнулся, нимало не смущенный.

– Ну и что из этого, позвольте вас спросить? Разве этого можно избежать? Да ведь сам Вергилий42, у которого вы так бессовестно крадете, тоже был плагиатором.

Эти слова, как вы можете предположить, вызвали за столом дискуссию, в которой приняли участие все, не исключая супруги Фифанти и донны Леокадии.

Я слушал с изумлением и глубоким интересом их спор о вещах, которые были мне абсолютно незнакомы, но казались удивительно привлекательными.

Вскоре к спору присоединился Фифанти, и я заметил, что как только он начинал говорить, все другие замолкали. Все слушали его, как слушают учителя, когда он высказывал свое мнение или критиковал Вергилия с силой, яростью и красноречием, которые свидетельствовали о глубоких знаниях, так что даже такому невежде, как я, все становилось ясным.

Его слушали с большим вниманием все, кроме, возможно, мессера Гамбары, который не проявлял уважения ни к чему и предпочитал шептаться с Леокадией, глядя на нее влюбленными глазами, тогда как она жеманно улыбалась в ответ на это. Раз или два монна Джулиана бросала на него сердитые взгляды, и мне казалось естественным, что ей не нравится отсутствие внимания к тому, что говорил ее ученый супруг.

Что касается других, то они слушали с почтением, как я уже говорил, и даже мессер Каро, который в это время – как я впоследствии узнал – занимался переводом Вергилия на тосканское наречие и которого, следовательно, можно было считать авторитетом, молча слушал, как ученый доктор излагает свои мысли, приводя те или иные доводы в их подтверждение.