Заблуждения капитализма или пагубная самонадеянность профессора Хайека

Переход от племени к государству потребовал дальнейшей глобализации правил социального поведения: теперь система запретов и обязанностей была перенесена с коллектива в несколько сот или несколько тысяч человек, относительно однородного по происхождению, языку и обычаям, на огромные массы людей, объединенных – во всяком случае вначале – только силой завоевателей. Эта вторая глобализация, никоим образом не завершенная до нашего времени, уже больше двух тысяч лет развивается одновременно с третьей, направленной на все человечество^[38].

Важно заметить, что механизм инстинкта социальной сплоченности действует только локально, по отношению к ближайшему окружению индивида. Это значит, что эмоции человека и его прямые реакции вызываются главным образом его ближайшим окружением и в очень небольшой степени (и ненадолго) далекими от него и абстрактными условиями общественной жизни. Инстинкт внутривидовой агрессии, преобразованный групповым отбором в межплеменную вражду, с трудом поддается глобализации до «патриотической» ненависти к другим народам. Два памятных примера еще у всех на глазах. В начале последней войны с Германией Сталин пытался перестроить советскую идеологию в националистическом духе, подражая Гитлеру; повсюду были развешены плакаты с замечательным по простоте призывом: «Убей немца». Эта пропаганда слабо действовала на русский народ, мало знакомый с немцами (и вряд ли подготовленный к такой перемене курса десятилетиями «пролетарского интернационализма»). Только поведение нацистов на оккупированных территориях в конце концов разогрело тлеющие уголья шовинизма и в какой-то мере поставило его на службу сталинской политике. Немцы не были для русских «соседями», как для чехов и поляков. После войны советская пропаганда в течение сорока лет была направлена против американцев, которые находились вне всякого личного опыта русских; пропаганда эта замечательным образом провалилась; более того, американские товары и кинофильмы вызвали у русских непреодолимое влечение к образу жизни, вряд ли заслуживающему подражания.

Напротив, при близком контакте инстинктивное недоверие и отвращение к «чужому», некогда выработанное групповым отбором, сразу же приводится в действие, но вместе с ним вступают в силу и другие инстинкты, корректирующие инстинкт внутривидовой агрессии и сдерживающие нападение на «чужих». И, разумеется, в ряде случаев вступает в игру еще страх, то есть инстинкт самосохранения. Поэтому так трудно было предвидеть реакцию аборигенов на поведение «белых» мореплавателей: решение принималось, по выражению Лоренца, в «великом парламенте инстинктов» – если только аборигены не обладали достаточно высокой культурой, содержавшей правила обращения с «чужими» людьми.

Аналогично обстоит дело с инстинктами «социальной справедливости», реагирующими на «асоциального паразита». Не вдаваясь пока в общее обсуждение «социальной справедливости», заметим, что люди физического труда проявляют инстинктивное отвращение к индивиду, уклоняющемуся от такого труда; это отвращение есть прямая реакция, направленная на «устранение асоциальных паразитов», и в первобытном племени, где коллективный труд важен для благосостояния всего сообщества, оно приводит к суровым санкциям. Разумеется, уже в первобытном племени действуют и культурные ограничения, охраняющие вождя или жреца. Но когда в более сложном обществе внезапно рушится система культурных ограничений, «классовая ненависть» людей физического труда ко всем, кто не работает руками, проявляется с ужасной силой. Во время русской революции и последовавшей за ней гражданской войны ненависть «простого народа» обратилась против «бар» и «буржуев», то есть против сословий, не работающих руками. Их внешними признаками были белые руки без мозолей (есть русское слово «белоручка» означающее «бездельник»), грамотная речь, господская одежда, особенно шляпы и галстуки, и даже такая невинная вещь, как очки: носивших очки называли презрительным словом «очкарик» и могли при случае побить и даже расстрелять. Конечно, русские «марксисты» усматривали здесь ошибочные проявления классовой ненависти, выводя ее из «прибавочной стоимости»; но вряд ли в то время можно было не заметить этот биологический факт во всей его элементарной простоте. Любая революция с достаточно выраженным социальным характером – например, французская – доставляет такие же факты; и, конечно, «революционеры», использующие и поощряющие культурную регрессию, выносят себе этим моральный приговор. Якобинцы и большевики не могли достигнуть никаких высоких целей, используя низменные средства. В этом отношении культурная эволюция резко отличается от генетической, эффективность которой не ограничена «моральными» понятиями популяций.