Забой номер семь

– Ничего, папа. Я с детства привык слышать это, – сказал тот с горькой улыбкой. – Дурак! И жена назвала меня так в первую брачную ночь. Я хотел поговорить с ней серьезно… Пока мы были помолвлены, я не нашел удобного случая, чтобы поговорить с ней. Или мешали другие люди, или, куда бы мы ни пошли, она оставляла меня одного. Но в тот вечер в номере гостиницы я понял, что время пришло. Как можно, не объяснившись друг с другом, строить совместную жизнь и оставаться честными и искренними? – Он запнулся. Видимо, ему было трудно и в то же время противно открывать свою душу. – По правде говоря, Зинья мне страшно нравилась. Я был всегда робок с женщинами. Единственной девушкой, в присутствии которой я никогда не стеснялся, была… чучело, как вы с мамой ее называете. Но история с этой девушкой будет мучить только меня, и никого больше. Да, Зинья понравилась мне с первой минуты, как только я увидел ее. Меня очаровало ее лицо, фигура, голос, кокетливая манера сидеть, ходить, разговаривать, ее смех, шутки, даже пустая болтовня – любимое занятие женщин ее круга. Я вообразил, что она ждет этого объяснения и повернулась спиной для того, чтобы мне легче было начать. Я подошел к ней. От нее исходил запах духов, от которых у меня закружилась голова. Все же я заговорил. Но не успел кончить, как она резко повернулась ко мне и крикнула: «Не валяй дурака!» – «В чем дело, Зинья?» – пробормотал я. «Наш брак, мой дорогой, всего лишь mariage blanc,[30] и только». Она принялась возбужденно ходить из угла в угол, шепча: «Боже мой, какая скучная ночь!» Потом попросила, чтобы ей подали вина. Она пила бокал за бокалом. Я потерял дар речи и только смотрел на нее. Вскоре Зинья опьянела и начала смеяться. «Mariage blanc, – восклицала она, и ее душил смех. – Mariage blanc, но мы ничего по потеряем, если проспим эту ночь вместе». У меня волосы встали дыбом. Я хотел убежать, чтобы не слышать ее пьяного смеха, но прирос к месту и не мог пошевельнуться. Она сбросила с себя платье, затем белье. Танцевала передо мной и пела. Вдруг она остановилась. «Что за тоскливая ночь! Скажи наконец хоть слово, Георгос», – сказала она, Я молчал. Раздетая, она продолжала пить. Потом вконец опьянев, сорвала с меня очки и прижалась ко мне. Было так страшно, так страшно!

Его тонкое лицо покрылось капельками пота. Он снял очки и протер носовым платком стекла.

– Бесстыжая! – вырвалось у Фармакиса, и он стукнул кулаком по столу. – Чего ждать от дочки этого дегенерата?

– Но самое ужасное: вместо того чтобы презирать Зинью, я влюбился в нее как безумный. Мне надо было уйти в ту же ночь, но я не нашел в себе сил. Если человек оказался тряпкой и сдался, ему трудно потом поднять голову. Все это время мы жили под одной крышей. Утро я проводил в конторе. После обеда сидел дома и читал. Научные исследования, за которыми я следил по журналам, выводили меня из равновесия. Я забросил все. Думал: какой толк? Время ушло. Рула, чучело, вышла замуж. Жизнь, которую я мечтал прожить с ней, погублена из-за моего безволия. На что еще надеяться? Я от тебя не скрою, Рула все время уговаривала меня бросить контору и уехать в Лондон или Америку. Я пошел бы даже в дворники, чтобы учиться, если бы ты отказался присылать мне деньги.

– Глупости, – возразил Фармакис. – Имея состояние, изучать звезды, а йотом вернуться на родину и зарабатывать гроши!.. Что же будет с моими шахтами?

Он готов был добавить хвастливо: «Не все ли равно, кем быть – ученым или лавочником? Чтобы добиться успеха в обществе, нужны деньги. О том, чего ты стоишь, люди судят по твоему карману, а не по чепухе, которую ты мелешь».

Но сын не дал ему договорить.

– Что поделаешь! – пробормотал он, печально покачав головой. – У Зиньи была своя компания, свои друзья, и часто она возвращалась домой на рассвете. Мы жили каждый своей жизнью, как многие супружеские пары из высшего общества. В конце концов люди ко всему привыкают. А я вот не мог привыкнуть. Мучился и страдая. С одной стороны, я любил Зинью и без памяти ревновал. С другой – презирал себя за то, что так низко пал и не нахожу в душе мужества покончить с этим унизительным положением. Когда она представила мне одного молодого человека и по их обращению друг с другом я понял, что это ее любовник, во мне с новой силой вспыхнули два чувства – ревность и презрение к себе. Они душат меня.· На прошлой неделе я вошел к ней в комнату в то время, когда она одевалась. Стал умолять ее, чтобы она не уходила, осталась со мной, изменила образ жизни. Повернувшись, она в недоумении посмотрела на меня. «Зинья, – воскликнул я, – больше я не выдержу. Сжалься надо мной!». – «Ты с ума сошел, Георгос», – сказала она. «Ради бога, постарайся понять меня, так дальше продолжаться не может», – решительно заявил я. «Пожалуйста, не суй нос в мою жизнь, – бросила она, – ты не имеешь на это никакого права. Я же никогда не вмешиваюсь в твои дела».

Фармакис с изумлением слушал рассказ сына. Его толстая шея и щеки побагровели, а на висках бились жилки. В нем проснулся мужик.