Заболотный

До Новой Казанки от Астрахани насчитывалось свыше трехсот верст, да и то «степных, немереных», как сказал нам Шукевич. И все это по однообразной, занесенной снегом, метельной степи, — как наш веселый ямщик, то и дело принимавшийся распевать старинные казачьи песни, ухитрялся находить верную дорогу, мы с Заболотным так и не поняли.

А казахские аилы, где объявилась чума, были разбросаны по степи еще на добрую сотню верст во все стороны от Новой Казанки. Добираться до них пришлось в плетенной из прутьев кошевке, которую медлительно волочил по сугробам старый, облезлый верблюд. Такое путешествие со скоростью черепахи в конце концов вывело из душевного равновесия нетерпеливого Даниила Кирилловича, и он решительно потребовал, чтобы мы пересели на лошадей.

Закутавшись в тулупы и кое-как, бочком, пристроившись в неудобных деревянных седлах, мы ездили из аила в аил. Такой страшной картины нищеты и повальной бедности мы еще не видели нигде, даже в Индии. Там хоть было тепло, а здесь больные валялись в промерзших насквозь дырявых кибитках. За ними никто не ухаживал. Их сторонились даже родственники, запуганные вековым горьким опытом бесчисленных эпидемий.

Повсюду вши, блохи. Самые бедные жили и умирали даже не в кибитках, а в ужасных норах, вырытых прямо в промерзлой земле. Когда мы осматривали умиравшую казашку в одной из таких землянок, то увидели, что у нее, еще дышавшей, пальцы уже обледенели…

И всюду: в погребах, прямо в землянках, обложенных для теплоты стогами сухого кумарчика — дикой степной травы, — гнездились мыши. А вокруг каждого аила петляли по сугробам цепочки сусличьих следов: видно, не все зверьки впадали в спячку. Они продолжали выбираться на поверхность земли и зимой.

Укутанная снегами степь надежно хранила свои тайны. До наступления весны нечего было и думать заниматься здесь какими бы то ни было исследованиями. Оставив в степи Шукевича с местными врачами, мы решили возвращаться в Астрахань, а потом домой, в Петербург.

На обратном долгом пути по пустынной и мертвой степи произошел у нас как-то с Даниилом Кирилловичем любопытный разговор, запавший мне в душу.

Однажды, когда солнце уже садилось, а до ближайшего жилья было еще далеко и я устало дремал, завернувшись с головой в лохматый тулуп, Заболотный вдруг начал меня расталкивать.

— Полюбуйтесь, какой изумительный закат! — восторженно сказал он. — Снег словно горит, а над ним зеленая полоса. Просто чудо!

Он привстает в санях, протягивая руку к закату:

Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье, —
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.

Ямщик испуганно оглядывается на него.

— Тютчев, поэт такой был, — виновато поясняет Заболотный. — Хорошие стихи писал.

Усталому и замерзшему, мне было вовсе не до поэзии и красот природы. Одолевали невеселые мысли, и я, может быть резковато, обрезал Заболотного:

— Тютчев, Пушкин, Гейне… Вам бы сюда Клодницкого, он тоже все стишки декламирует да и сам сочиняет: «Нет конца стремлениям, жизни есть предел…» Сколько лет я вас уже знаю, а, признаться, не понимаю подобного увлечения. На что все это медику? Наше дело трупы резать, сусликов травить — какая уж тут поэзия!..

— Да, давно я это за вами замечаю, что не интересуетесь вы ни литературой, ни музыкой. И давно хотел поговорить с вами об этом, — очень серьезно и с какой-то грустью проговорил Заболотный. — «Нет конца стремлениям, жизни есть предел», — это ведь Николай Николаевич очень верно сказал, напрасно вы иронизируете. Вы ужасно обкрадываете свою жизнь, делаете ее такой куцей, однобокой, серой. Мы с вами выбрали нелегкую профессию, все время видим человеческое горе, кровь и грязь кругом. Тем более должно вас тянуть к поэзии, красоте…

— Ну, мы с вами материалисты, лягушатники, воспитывались на Писареве…

— А откуда это повелось среди медиков прикрываться Писаревым? С чего вы взяли, что он был черствый, сухой человек, чуждый поэзии? Только из того, что так страстно пропагандировал естественные науки? А как он замечательно сказал о Рахметове? Я помню наизусть еще с юношеских лет: «Вся его работа клонится только к одной цели: уменьшить массу человеческих страданий и увеличить массу человеческих наслаждений». В том числе и наслаждений музыкой, поэзией, красотой природы, разумеется. А как он сам умел наслаждаться поэзией, красотой жизни, как он умел мечтать! Об этом вы забыли?

— Ну, не один Писарев. Вот и Дарвин…

— Что Дарвин? — перебил меня Заболотный, распахивая мешавший ему тулуп. — Вот вы помянули Дарвина, добре. А знаете, что я вычитал у старика недавно в автобиографии? Там он признается, что постепенно как-то разучился наслаждаться произведениями искусства и под старость эстетическое чувство у него совсем атрофировалось…

— Вот видите…

Но Даниил Кириллович даже замахнулся на меня.

— И вы знаете, как он оценил это омертвление чувств? — почти выкрикнул он.

— Как?