Заболоцкий. Иволга, леса отшельница

Пошли на вечер все друзья.
Один остался я, усопший,
в ковше напиток предо мной
и чайник лезет вверх ногой,
вон паровоз бежит под Ропшей,
и ночь настала…

Ушедшие друзья попадают отнюдь не на поэтическое, а совсем на другое сборище в какой-то подозрительной избушке, где веселится всякий сброд, а некая дева заявляет им, что все они «Гарфункеля сыны», и далее с приходом этого Гарфункеля начинается «страшный ад». Однако, хоть «на утро там нашли три трупа», всё заканчивается почти благополучно:

Придёт Данило, а за ним
бочком, бочком проникнет Шурка.
Глядят столы. На них окурки.
И стены шепчут им: «усни,
усните, стрекулисты», это —
удел усопшего поэта, —
а я лежу один, убог,
расставив кольца сонных ног,
передо мной горит лампада,
лежат стишки и сапоги
и Кепка в виде циферблата
свернулась около ноги.
Н. Заболоцкий 12. III. 1927

Разогнавшись на Гарфункеле и Кеппи, Заболоцкий тут же сочинил шуточный совет, велев в записке Хармсу по прочтении изорвать (уже тогда, в молодости, ему, очевидно, было неловко за свои скоропалительные опусы — и он по возможности от них сразу же избавлялся). Но Даниил, проснувшись, просьбе не внял, поскольку имел привычку хранить всё — даже, казалось бы, и вовсе не нужные клочки бумаги с парой случайных слов, своих или чужих. Так и уцелел этот стишок, обращённый к стрекулистам — как в старину величали бойких писак:

Бросьте, бросьте, стрекулисты,
разные стишки писать.
если на руку не чисты,
это нечего скрывать.
Занимайтесь лучше делом,
специальность избери,
поворачивайся смело,
а лениться — чёрта с три.
Данька будет генералом,
Шурка будет самоваром,
Шурка будет течь да течь —
генералу негде лечь.
Игорь будет бонвивантом
с некоторым к-хе! — талантом.
Заболоцкий у него
будет вроде как трюмо,
повернул — извольте видеть,
как любить и ненавидеть,
а поставил вверх ногой —
будет окорок лихой.
Так трудяся понемногу
проживём — и слава богу,
а теперь смелее в путь,
папиросы не забудь!
12. III. 1927

Игорь Бахтерев вспоминает, что друзья донимали его, призывая брать пример с «уравновешенного, во всём положительного» Заболоцкого, — тот и передразнил приятелей, написав о себе, что «будет вроде как трюмо». И ещё, в объяснение этого послания исключительно для своих:

«В тот вечер мы спешили на выступление, а Введенский вышел из комнаты и пропал. Отсюда и взялся аллегорический самовар. „А теперь смелее в путь, папиросы не забудь!“ Так, обращением к тому же Введенскому, заканчивается стихотворение. Александр не вынимал изо рта папиросу, оставлял где попало коробки „Казбека“».

У Заболоцкого была особая манера шутить — схожая с той, с какою вышучивал всё на свете Олейников, но добродушнее. Тамара Александровна Липавская называла это — «двойной юмор». Всё дело было в интонации и выражении лица, спокойном и невозмутимом, с которыми он читал свои экспромты или же отпускал остроты. Однажды Николай преподнёс ей листок, названный потом «Описание Тамары», где бисерным почерком были начертаны с дюжину коротких эпиграмм. Тут было и «Пожелание друга», а рядом и «Описание ножки», а также другие описания: ручки, носика, волосиков, ротика и т. д. В стишке про ножки, разумеется, не обошлось без Пушкина:

Александр Сергеич Пушкин
ножки дамские любил.
Я же, Коля Побрякушкин,
жизнь на этом загубил.
Сии ножки я увидя,
моментально пал во гроб.
Так я помер, не обидя
всех, кого обидеть мог.

Или другой стишок — «Ушко и ноготок»:

Сие ушко
как ватрушка.
Ноготок
как электрический ток.

По свидетельству Липавской, свои стихотворные шутки Николай выговаривал таким тоном и с такой улыбкой, что непритязательные строки превращались «в обличение банальности»:

«Таково, мне кажется, шуточное стихотворение: