Забрать любовь

В тот месяц, который Николас провел в Уинслоу, он располагал большей свободой, чем за все время в Гарварде. Ему давали его собственных пациентов. Он сам писал их истории болезни и назначал лечение, которое затем сверял с одним из восьми штатных врачей. Вместе с медсестрами он забирался во внедорожник и разыскивал этих навахо, у которых никогда не было настоящих адресов, которые жили в расположенных вдали от проезжих дорог хижинах с дверями, обращенными на восток. «Я живу в восьми милях к западу от Черной Скалы, — писали они в анкетах. — Вниз по холму от красного дерева с расколотым стволом».

По ночам Николас писал Пейдж. Он рассказывал ей о малышах с грязными руками и ногами, о тесных хижинах, о лучистых глазах старца, знающего, что умирает. Чаще всего письма превращались в своеобразное перечисление его героических достижений. В таких случаях Николас их просто сжигал. А перед его глазами стояла фраза, которую он так ни разу и не написал: «Слава Богу, что я здесь временно». И пусть эти слова так и не попали на бумагу, Николас знал, что ничто и никогда не сотрет их из его сознания.

В его последний день в индейской резервации в больницу привезли молодую женщину, корчащуюся в родовых муках. У нее было ягодичное предлежание плода. Николас попытался пропальпировать матку, но было ясно, что придется делать кесарево сечение. Он сообщил об этом медсестре, тоже навахо, которая исполняла роль переводчика. Услышав это, роженица затрясла головой. Ее волосы черными волнами рассыпались по столу. Позвали знахарку, и Николас почтительно уступил ей место у стола. Женщина положила руки на раздутый живот роженицы и начала напевать заклинания, одновременно массируя тугой узел матки и пальцами рисуя на ней круги. Вернувшись на следующий день в Бостон, Николас рассказал эту историю коллегам. У него не шли из головы распростертые над пациенткой темные скрюченные руки знахарки и густые клубы красной пыли за окном.

— Можете надо мной посмеяться, — закончил он свой рассказ, — но этот ребенок родился головкой вперед.

***

— Николас, — сонным голосом произнесла Пейдж. — Привет.

Николас намотал на руку металлический шнур телефона-автомата. Зря он разбудил Пейдж. Но ведь он целый день с ней не разговаривал. Иногда он звонил ей в три или четыре часа ночи. Он знал, что она спит, и представлял себе, как забавно торчат ее волосы с той стороны, на которой она лежала, как обвилась вокруг ее талии ночная рубашка. Он любил представлять мягкое пуховое одеяло, примятое в тех местах, где она лежала перед тем, как потянуться к телефону. И еще он представлял себе, что спит рядом с ней, скрестив руки под ее грудью и уткнувшись лицом ей в шею, хотя это было совершенно нереалистично. Оба спали очень чутко, и это вынуждало их отодвигаться к противоположным краям кровати, оберегая свой сон от движений партнера или касаний его разгоряченной кожи.

— Прости, я просто не смог позвонить днем. Был занят в реанимации.

Он не стал рассказывать о спасенном сегодня пациенте. Она всегда требовала от него подробностей, заставляя его выглядеть суперзвездой. Кроме того, ему не хотелось возвращаться к этому эпизоду.

— Ничего страшного, — ответила Пейдж, а затем пробормотала еще что-то, чего Николас не расслышал.

Он не стал просить ее повторить.

— М-м-м… — отозвался он. — Ну, у меня все.

— А-а, — ответила она, — хорошо.

Николас огляделся. В дальнем конце коридора стояла медсестра. Она раскладывала красные таблетки в выстроенные на столе пластиковые стаканчики.

— Тогда до завтра, — сказал он.

Пейдж откинулась на спину. Николас понял это по шороху подушек и едва слышному шелесту ее волос.

— Я тебя люблю, — ответила Пейдж.

Николас продолжал наблюдать за отсчитывающей пилюли медсестрой. Восемнадцать, девятнадцать, двадцать… Медсестра перестала считать таблетки и выпрямилась, прижав руки к пояснице, как будто ее внезапно оставили силы.

— Да, — сказал Николас.

***

На следующее утро Николас сделал предварительный обход сам, после чего еще раз обошел пациентов, на этот раз вместе с Фогерти и интерном. Пациент, которого накануне днем пришлось оживлять, находился в хирургической реанимации и чувствовал себя удовлетворительно. К половине восьмого они уже были готовы к первой операции — аортокоронарному шунтированию. Когда они мыли руки, Фогерти обернулся к Николасу.

— Насчет Мак-Лина… неплохо, неплохо… Особенно учитывая, что вы только что заступили на дежурство.

— Я сделал то, что на моем месте сделал бы любой врач, — пожал плечами Николас.

Он принялся еще усерднее вычищать невидимые микробы из-под ногтей и с кистей рук.

Фогерти кивнул операционной сестре, и она помогла ему надеть стерильный халат.

— Вы умеете принимать решения, доктор Прескотт. Я хотел бы, чтобы сегодня вы заняли место старшего хирурга.

Николас поднял глаза, но в остальном ничем не выдал своего удивления. Фогерти знал, что он всю ночь провел на дежурстве и что для того, чтобы не сплоховать, ему придется призвать на помощь второе дыхание. Фогерти также знал, что на третьем году резидентуры никому и никогда не позволяли проводить шунтирование.