Забулдыжная жизнь

Семеныч от дружбы не отказывался, но и «шакалить» не собирался. Он жил сам по себе, все пять долгих лет. В детдоме его уважали и сторонились. Двумя словами он отшивал набивавшихся в друзья малолеток. Волк-одиночка, не иначе. Из детдома Семеныч загремел в армию, и только отслужив, вернулся в город. Его никто не ждал. Зато он ждал встречи с матерью! С охапкой полевых ромашек, в дембельской форме с аксельбантами он постучал в дверь, за которой прошло его короткое детство. Та открылась не сразу. На пороге Семеныча встретила обрюзгшая, неопрятная женщина.

– Чего надо? – спросила она знакомым голосом.

«Надо же, – изумился Семеныч, – почти в животное превратилась, а голос не изменился!»

– Мама, это я!

– А… – прогудела «мама», развернулась и пошла вглубь квартиры. – Заходи, коли пришел! У тебя деньги есть?

Жить с «непросыхающей» родительницей Семеныч не счел нужным, да та и не предлагала. Встал на воинский учет, устроился на работу. После собеседования в отделе кадров ему выделили койко-место в общаге. И началась трудовая жизнь! Привыкший ко всему, Семеныч пахал за троих, от побочной работы не отказывался и с каждой получки приносил матери треть зарплаты. Та принимала это как должное, даже не благодарила. Да и за что было благодарить по ее разумению – она ему жизнь подарила, а за нее никакими деньгами не откупишься!

Мать пила до последнего, пока ее брюхо не раздуло от цирроза. С трудом передвигаясь по комнате, она совсем не могла ухаживать за собой. Квартира, и без того похожая на помойку, приобретала ужасающий вид и провоняла нечистотами.

– Устала я что-то, – жаловалась мать, когда Семеныч приносил деньги. – Вроде ничего не делаю, а сил нет. Да и бок болит. Выпью, и вроде отпустит.

Болезнь быстро высосала из нее соки, подарив коже восковый цвет, а фигуре какую-то угловатость. Мать гладила огромный, как у беременной, живот и не понимала, отчего он растет. Семеныч понимал, но пугать родительницу не решался. Приходившие по вызову врачи морщились от вони, прокалывали старухе брюхо и спускали по ведру жидкости. На прощание они наказывали Семенычу, что можно давать больной, а чего – нельзя. Он перебрался домой, прописался и занялся переоформлением квартиры. Уходя на работу, Семеныч запирал двери на вставленный новый замок, а ключ забирал. Мать не возражала. Угасающая жизнь заставила ее надавить на тормоза. Алкаши навещали закадычную подругу пару раз, но после короткого разговора с Семенычем память у них отшибло напрочь. Больше их не видели. Так продолжалось около года, может, чуть больше.

Мать все больше капризничала, стала плаксивой и требовала сострадания. Семеныч чувствовал – долго она не протянет, исполнял ее пустяковые желания и все больше темнел лицом – сказывалась усталость. На работе ему дали отпуск, будто подгадали, что тот придется кстати. Буквально на следующую ночь, мать громко захрипела. Семеныч подскочил к ее кровати, взял за руку. Он не плакал, у него не было жалости к усопшей. Минут пять он продолжал гладить остывшую кисть, потом опомнился и вызвал скорую.

Какие-то перемены все же произошли в его душе, что-то надломилось и треснуло. Созерцание смерти ли тому посодействовало или осознание того, что больше у него никого нет, сложно сказать. Замкнутый по жизни, он стал избегать скопления людей, обходил стороной автобусные остановки и никогда не стоял в очередях. Люди пугали его своей праздностью, тягой к жизни и наслаждениям, которые она дарит.

Его нашли через неделю после визита ко мне. Соседи обратили внимание на трупный запах в подъезде и вызвали милицию. Когда взломали замки, Семеныч встретил гостей, стоя на коленях и неловко свесив голову набок.

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/