Ответ ее меня не удовлетворил. Стал я после этого за деревьями следить, как почки в листики развертываются, как плод завязывается в грушу, в яблоко или в вишню превращается. И никак не мог поймать, понять, как же это делается. Повадился я в оранжерею, к немцу, иному садоводу. Сначала у дверей стоял, знать хотел, что немец делает, думал, никто как он знает, как трава растет. Но спросить боялся. Плохо говорил немец по-русски: «Ты опять стояль, пошель вон!» Как он меня ни гнал, а я вот не боялся его. Приду и стою, и час, и два. Шел мне седьмой год, но я был рослым, и много старше своего возраста выглядел. Только однажды немец приказал мне все пустые горшки для цветов на свободный стол перетаскать. Живо перетаскал я их и поставил, как солдат в шеренги, в полном порядке и соответствующей величине и вышине. Подошел немец, посмотрел на горшки, посмотрел на меня, ну вот с этого и началось. Не прошло и года, я вроде как его правой рукой стал. Немец только посмотрит, я уж знаю, что ему подать, либо мочалку для перевязи, либо черепок положить на дно банки для пересадки, или песку, чернозему и удобрения смешать по пропорциям, лейку подать вовремя. Немец со мной все время по-немецки говорил, и выучил я, и знал все, что не только садоводства касалось на его языке, а некоторые предметы даже не знал, как по-русски называются, а по-немецки знал. Подошло самое интересное время, к весне дело было. Вот тут-то и вышел поворот всей моей жизни. Стали мы с ним выгонять из семян рассаду цветов и овощей, в ящиках и в плошках. Ну, думаю, вот уж теперь буду знать, как трава растет. Только много трудностей для меня предвиделось. День-то я тут, а вот ночью, как поглядеть? Чего проще заночевать в оранжерее, матери сказаться, надо. А что я ей скажу? А ночью опять упущу, и чуда самого не ухвачу, не увижу. Спросил я немца, как трава или семена из земли пробиваются, и откуда у них, у зернышек, сила такая.
— Даст ист Натургезетц, — ответил он.
Понял я, что «дас ист» — «это есть», ну а «Натургезетц», наверное, по-немецки «Божие чудо» означает.
Все плошки и ящики были в темном месте поставлены и влажными тряпками покрыты. Поручил он мне, чтобы ни одна тряпка не просыхала. Он во мне уверился. Все, что поручит, все до точности исполню. И так мне это вышло на руку, что каждую минуту мог сунуть нос свой в ящики, в плошки. И еще приказал, как замечу, что земля бугорками обозначится, то сбавить влагу, но и не сушить. Объявил я матери, что с неделю в оранжерее спать придется. Хоть и недоверчиво посмотрела, но подстилку с подушечкой дала, а главное — ни о чем на расспрашивала, а то ведь надо было правду говорить, так как было сильно внушено, что за вранье на том свете черти так измываются, что жизни не рад будешь.