Забытая тайна

Арсений закрыл глаза, и только скрип ступеней, ведущих на второй этаж, выдавал присутствие в доме отца, да гнетуще нависшая тишина не давала заснуть. Так и наступило хмурое студеное утро, окна затянуло легкими ледяными узорами, но Арсения они не радовали, его тяготило ожидание тяжелого разговора с отцом. Юноша так и не сомкнул глаз, пролежал в постели всю ночь, пока диск солнца, чуть заметный за морозной дымкой, не появился над горизонтом. Он оделся и, мысленно подготовившись к неприятному разговору с отцом, направился на кухню. Комната была пуста, топилась печь, потрескивали березовые дрова. Пшеничная каша, изрядно заправленная сливочным маслом, как любил отец, томилась в глиняном горшке на печном приступке у самой заслонки. Чайник издавал характерное посвистывание, напоминая о своем закипании. На столе стояла банка с малиновым вареньем, его доставали в особых случаях, только к приезду старого хозяина или когда кто-то болел, да заварочный чайник с приготовленной сухой заваркой из шалфея, душицы и мать-и-мачехи.

«Отец заболел», – подумал Арсений и не ошибся, сверху послышался сильный кашель. Иваныч торопливо спустился со второго этажа, молча достал из буфета поднос, наложил в тарелку порцию каши, заварил травы и поставил чайничек на поднос, открыл банку с вареньем и приготовил розетку.

– Отец заболел? – с тревогой спросил Арсений.

– Захворал, старый зануда, да и к лучшему это, я наши дела за это время постараюсь уладить. Позавтракай тут сам, – на ходу чуть слышно объяснил Иваныч.

Арсений кивнул головой в знак согласия и, проводив дядьку взглядом, принялся накрывать на стол к завтраку. Торопливо съев кашу, юноша выехал в холл, посмотрел, не возвращается ли Иваныч. Но лестница была пуста, непонятный шум раздавался сверху, как будто двигали мебель. Юноша подождал несколько минут и вернулся на кухню, на душе было тревожно. Он вымыл посуду, заварил себе чай и направился в комнату, держа в одной руке кружку с горячим чаем.

– Моли своего Бога, чтобы Иваныч нашел ключ к переводу, иначе я сдам тебя в инвалидный дом, а Иваныча выкину на улицу! – раздался сверху хриплый закашливающийся голос.

Арсений поднял голову, на верхних ступеньках лестницы стоял отец. Вид у него был болезненный: темные мешки под налитыми кровью глазами, сморщенное в злобной гримасе потемневшее лицо и худое сутулое тело, укутанное в длинный махровый халат, – все в его облике напоминало сказочного кощея.

– Чего молчишь? Все мои надежды на тебя рухнули, тупое ничтожество, перевод он сделал! А что он стоит без расшифровки? У меня сроки, меня люди ждут, я на такие бабки влетаю из-за тебя, – все больше распалялся старый хозяин, от его мнимой интеллигентности не осталось и следа.

Он кричал что было сил, бурно жестикулировал и хрипло кашлял, а затем вновь злобно бранился, оскорбляя и унижая сына. Арсений молча слушал, не смея сдвинуться с места, горячий чай лился по ногам и обжигал кожу, но он не чувствовал боли, сердце его сжалось, перед глазами все плыло, как в тумане, только осипший простуженный голос отца набатом звучал в голове.

– Мерзавец, я выкину тебя вон, лентяй, ничтожество, – отец, перестав себя контролировать, уже переходил на визг, в Арсения полетело мокрое полотенце, что он сорвал со лба, затем флакончик с лекарством от кашля.

Подбежавший на шум Иваныч подхватил старого хозяина под руки и попытался увести его с лестницы.

– Лежать вам надо, идемте, надо прилечь, у вас жар, Иннокентий Витальевич! Вы как ребенок, ей Богу, зачем встали, – настойчиво разворачивая старого хозяина в сторону спальни, уговаривал его Иваныч.

Арсений слушал как завороженный, казалось, он умер и окаменел, пустая чашка лежала у ног. Дядька вскоре вернулся, торопливо спустился по лестнице и внимательно посмотрел на юношу.

– Сеня, мальчик мой, ногу больно? – трогая мокрую штанину, озабоченно спросил Иваныч.

Арсений покачал головой:

– Нет, – одними губами сказал он.

– Идите в свою комнату, не переживайте, я все найду, отыщется этот злосчастный ключ. А отец, вы же знаете, покричит и успокоится, обычное же дело, – уговаривал дядька, закатывая коляску в комнату Арсения.

Он помог юноше лечь на кровать и осмотрел обожженную ногу. Огромный красный волдырь покрывал почти всю верхнюю часть ноги, глубокие застарелые шрамы стали багрово-красными и воспалились.

– Ну вот, а говорите, что не больно, – охал Иваныч, перебирая аптечку.

– Больно здесь, – положив руку на грудь, очень тихо сказал юноша.

– Это ничего, за одного битого двух небитых дают, а обижаться не надо, отец все-таки, он любит вас, – продолжал уговаривать дядька, намазывая ожог синтомициновой мазью.

Арсений молчал, он закрыл глаза и захотел раствориться в пространстве, хотел исчезнуть и вообще никогда не существовать. Думать не хотелось, жить не хотелось.