Забытая жизнь (СИ)

Я целовала глаза, виски, губы, чисто выбритый подбородок. Северус пытался вырваться, но я мягко и крепко обняла его. Шея. Прошлась по ней язычком, то щекоча, то играя, то целуя.

— Анри, мне пора в школу, — прошептал Северус и, поцеловав меня, слез с кровати.

Он быстро стал собираться, поднимая одежду с пола.

— Как думаешь, сколько времени может уйти на то, чтобы пережить чью-то смерть? Я хочу сказать, смерть того, кого ты любил.

—Ну, — он посмотрел на меня, затем бросил взгляд на дрова в камине, — сомневаюсь, что это вообще возможно.

— Надо же, как весело!

— Нет, я серьезно. Я очень много об этом думал. Ты просто учишься жить с этой утратой, с твоими незабвенными. Потому что они остаются с тобой навсегда, пусть даже и отошли в мир иной. Хотя это уже не то непереносимое горе, что обрушивается на тебя изначально и заставляет совершенно иррационально злиться на всех тех идиотов, которые живут припеваючи, тогда как твой любимый человек уже умер. Нет, это что-то такое, к чему приспосабливаешься постепенно. Как к дыре в душе.

— Знаешь, смерть близких всегда сопряжена с чувством вины, — заметила я. — Или почти всегда. Мы чувствуем себя виноватыми, что не вели себя как должно, что не уберегли, что не ушли вместе с ними. Наверное, люди так устроены. На самом же деле никто не всесилен. И, несмотря на всю нашу неидеальность, близкие люди знают, что любимы.

Отчего-то я чувствовала пустоту и одиночество, словно очень долго шла сквозь поле; это было настолько необычное состояние, что я забыла обо всём остальном, в том числе и о постоянном в последние месяцы ощущении приближающейся смерти, которое уже потеряло остроту и стало просто фоном для всех остальных мыслей.

— Анри… — Северус надел сюртук и подошел ко мне. — Послушай… обещай, что не умрешь раньше меня!

— Северус… — я привстала с кровати и босыми ногами подошла к нему.

— Мне не важно, чем ты будешь заниматься, куда поедешь, каким образом решишь исковеркать свою жизнь… просто — живи! Не умирай раньше меня, пожалуйста!

— С чего ты взял, что ты умрешь? — опешила я.

— Лучше умереть, спасая жизни, чем жить, отнимая их, — ответил спокойно Северус и обнял меня.

Его не было пару дней после этого, я не находила себе места. Блуждала по дому, как привидение.

Я задремала, кто-то прошел мимо, слабое дуновение ветерка от его тела и шелест одежды. Тихо звякнула посуда, снова шелест и тишина. Я приоткрыла глаза.

— Северус, — позвала я его.

Он вышел из кухни. Он был бледнее, чем всегда.

— Где мои газеты? — уточнила я.

— Тебе самой не надоели твои капризы? — спросил Северус и кинул на диван стопку газет.

— Как же они могут надоесть, если ты их исполняешь, — язвительно ответила я.

— Это ты пролила кофе на мою книгу? — заметил он, когда подошел к столу, на котором лежали книги, прочитанные мной за все время пребывания в доме у Северуса.

— Нет, я внесла интригу в скучный сюжет, — усмехнулась я, поцеловав его в щеку, и, взяв в охапку стопку газет, удалилась из гостиной.

Я проснулась ночью, опять приснился кошмар. О ком мы горюем, когда уходят наши близкие? Наверное, о себе. Мы не представляем жизни без близких, любимых. Вот они, только что были рядом, и вдруг… Нет их. Они не поговорят больше с тобой, ты не сможешь обнять их … Им, лежащим в земле, уже все равно. Плохо — тебе, и ты оплакиваешь не их, себя. Себя без них.

Исключения бывают, когда умирает, гибнет тот, кому бы ещё жить и жить, чья смерть нелепа и несвоевременна. Хотя разве смерть может быть своевременной или умной? Тогда да, мы жалеем не только себя, но и того, кто так рано ушел. Но себя все равно жалеем больше.

Стоя у могилы, зная, что их тела, глаза и волосы еще существуют, правда уже изменившись, но всё-таки еще существуют, и что, несмотря на это, они ушли и не вернется больше. Это было непостижимо.

Мой «маленький щит» мне больше не нужен…

Полнолицая луна виднелась через шторы. Рядом Северус вкусно посапывал.

Смотрю на него, и во мне все сильнее пробуждаются безудержное, томное, похотливое, зовущее, требовательное, жаждущее желание. Вот почему так тревожно и сладостно!

Я нежно, сначала еле прикасаясь к нему, гладила его живот: просто еле уловимые прикосновения, очень нежные и бережные.

Прикосновения становились более настойчивыми, и у Северуса изменился ритм дыхания: сначала оно пропало, потом, как бы прислушиваясь, становилось тихим и прерывистым.

Северус все больше напрягался, изгибался, изнывал и умолял:

— Анри, прекрати…

Я гладила, целовала его. Северус откликался на каждое моё прикосновение, на каждое движение пальцев. У него участился пульс, мышцы напряглись до такой степени, что любое прикосновение вызывало судорогу.

Наконец Северус не выдержал, встал и вошел в меня, закинув мои ножки себе на плечи и глядя мне в глаза. Входил он требовательно, где-то даже грубо. Я вздрагивала, но не от боли, а от блаженства:

— Родной мой!

Мы меняли положение с быстротой движения наших рук и губ, и уже ни один участок тела не оставался без буйных ласк.