Забытые генералы 1812 года. Книга вторая. Генерал-шпион, или Жизнь графа Витта

За участие в тайном обществе филломатов я был заключён в Виленский тюремный замок и находился в оном до конца октября 1824 года. Выпущен я был со следующим аттестатом: «Десять человек филоматского общества, кои посвятили себя учительскому званию, не оставляя в польских губерниях, где они думали распространить безрассудный польский национализм посредством обучения, предоставить министру народного просвещения употребить по части училищной в отдалённых от Польши губерниях, впредь до разрешения им возвратиться на свою родину».

Итак, я был отдан в распоряжения академика Шишкова, коий занимал тогда, по счастью, пост министра народного просвещения. Сей Шишков, имевший тогда и имеющий теперь славу злостного обскуранта и гонителя западного просвещения, принял меня в высшей степени милостиво (я находился в Петербурге с ноября 1824 по январь 1825 года).

Министр, учтя моё пожелание, направил меня и филолога-классика Осипа Ежовского в распоряжение дирекции Ришельевского лицея, в Одессу.

В ту пору Ришельевский лицей был отдан в непосредственное управление генерал-лейтенанту графу Ивану Витту. Шишков вручил мне объёмистый пакет на имя графа Витта, в коем находилось рекомендательное письмо и предписание касательно определения меня и Ежовского в состав преподавателей Ришельевского лицея.

Января 7 дня 1825 года я и Ежовский отправились из Петербурга. С нами был ещё и Франтишек Малевский, получивший назначение в канцелярию Новороссийского губернатора. Путь был ужасающим и занял он целый месяц. Причём, я и Ежовский, в отличие от Малевского, направлялись не в Одессу, а в Елизаветоград, где был штаб Витта, как начальника южных военных поселений.

В середине февраля (а именно 14 числа) мы были уже в Елизветграде. Любезнее того приёма, который оказал нам граф, трудно даже вообразить. Он встретил нас, как самых дорогих гостей, чуть ли не ближайших родственников. Но вот что занятно: Иван Осипович ожидал нашего приезда как минимум месяц, но относительно возможных вакансий ничего точного сказать не мог.

И ещё. Будущий душитель польского восстания 1831 года рекомендовал себя нам как исключительного польского патриота. И поначалу мы не разобрались, что к чему. Горячий, даже страстный приём, признаюсь, произвел на нас впечатление.

Тут же, в нашем присутствии, Витт отправил в правление Ришельевского лицея бумагу, составленную в самом категорическом тоне.

Теперь-то я уверен, что Витт не просто заранее подготовился к нашему появлению, но ещё предупредил, что работу нам ни в коем случае не давать, ибо политически исключительно подозрительны. Но тогда ничего такого мы даже подозревать не могли.

Вот текст той бумаги (граф ознакомил нас с её содержанием, и я, в силу превосходной своей памяти, тут же выучил его наизусть): «Я предлагаю правлению сделать немедленное распоряжение о предоставлении Ежовскому и Мицкевичу соответственно знаниям и способностям кафедр в лицее. Я полагаю, что Ежовский и Мицкевич с пользою могут преподавать уроки древних языков; впрочем, правление не оставит войти в соображение, какие предметы можно именно им предоставить…»

Я и Ежовский отправились в Одессу, полные надежд, буквально парящие на небесах. Мы уже считали себя в числе профессоров Ришельевского лицея.

Февраля 17 дня 1825 года мы прибыли в Одессу и прямиком заехали в лицей. Нам дали квартиру и стол. Февраля 19 дня состоялось заседание правление, на котором было рассмотрено предписание Витта. И тут выяснилось, что вакантных мест для меня и Ежовского нет.

Это была катастрофа. Но то, что всё было спланировано заранее хитроумным Виттом, мы в тот момент и помыслить не могли.

А квартиру и казённый стол в лицее нам оставили. Якобы мы должны были ожидать вакансий. И мы остались, опять же не догадываясь, что поместили нас в лицее, предоставив дармовые квартиры (а жильё в Одессе страшно дорого) с одною только целию – так легче было иметь за нами наблюдение.

Осознание всего этого пришло к нам слишком поздно.

Витт принимал нас наирадушнейшим образом, и самолично повёз нас в блистательный салон Каролины Собаньской, бывший как бы его домом.

В этом салоне я отогрелся озябшей душою своей. Там всегда было много наших, то бишь поляков, и говорили они прямо, открыто, обличая царизм и несправедливую его политику. Лишь потом (и слишком поздно) я узнал, что у салона были свои уши, и уши эти были немного полицейского свойства.

А тогда, захаживая к Собаньской, опытной кокетке, опасной и обольстительной, невыразимо прекрасной, я испытывал истинные миги счастья, не постигая ещё тогда, что постоянно нахожусь под постоянным присмотром у проклятого Витта, и что граф знает буквально обо всех вольных речах, раздававшихся в салоне.

Одновременно за мной установил надзор и новороссийский губернатор Воронцов, но делалось это скорее для проформы, спустя рукава. А вот Витт, напротив, был неутомим совершенно, обхаживал меня неустанно и таки завлёк меня в сладчайше-ядовитые свои сети, при этом всё время обещая работу в лицее, коей я так и не дождался.