Забытые руины

Сокращается мышца, о существовании которой ты раньше и не задумывался. Или западает язык. Или выкручиваются кишки, будто в них копошатся трупники. Иногда лицо искажает гримаса боли – глаза закатываются, губы синеют, а потом, когда судорога проходит, все узнают, что не было ни боли, ни других ощущений, просто ты задремал или о чем-то задумался.

Изменился запах тела. У людей Горсинга, конечно, был запас мыльного порошка – наемники, часто бывающие в лесах Восточных Земель, привыкают мыться два-три раза в неделю, а заодно натираться лепестками цейтуса. Но ведь пахнут смазанные жиром кожаные доспехи, пахнут пропитанные льольтным маслом мешочки трав, соленые от пота поддевки, ремешки, ластовицы, наконец пахнут гронды: сняв их после трехдневного перехода, можно удавиться от зловонья. А тут – ничего. В отряде Горсинга, кажется, все успели тайком обнюхать себя, и выглядело это довольно глупо. Но даже занырнув носом в самую глубь гронды, нельзя было уловить и намека на привычный кислый смрад.

Из всех явных запахов остался один – запах гари. Он угадывался сразу, стоило запалить факел или развести костер на одной из улочек Авендилла. А вот грязное тело, как и пропитавшиеся потом вещи, теперь пахло чем-то непримечательным, едва уловимым.

– Так пахнет в комнате, которую не проветривали пару недель. Сухая пыль, стоялый воздух, – сказал как-то Вельт.

Горсинг не ответил. Не хотел это обсуждать.

– Может, и хорошо, что лечавки погибли, – с грустью добавил Вельт.

– Это почему? – удивился Сит.

– Потому. – Вельт сплюнул и не добавил ни слова.

Вельт был по-своему прав. Лечавки отказались бы признать людей, лишенных привычного запаха. Пришлось бы с ними возиться, а сейчас было не до того. Они погибли двадцать дней назад. Они и два наемника. Горсинг потерял в Авендилле бóльшую часть отряда. Теперь об этом вспоминали реже. Все шло к тому, что живые последуют за мертвыми. На пути к Гаурским кузням становилось тесно. Кажется, и магульдинцы уже не верили Гийюду.

Авендилл… Желтый город[1]. Стены его домов – и старых, и новых – были покрыты речной глиной, которую добывали на зыбких берегах Авенды. Глину смешивали с меловой крошкой и очищенным речным илом. Она застывала бугристой коркой, поначалу темнела коричневыми пятнами, но быстро выцветала на солнце и становилась бледно-желтой. После шлифовки ее цвет окончательно выравнивался, а бугристость сменялась приятной шершавостью. Крыши домов, односкатные и пологие, также покрывались исключительно желтой черепичной кровлей.

Глина теперь растрескалась и осыпалась, а черепица успела расползтись, будто город простоял в запустении не двенадцать лет, а все пятьдесят. Авендилл быстро и неотвратимо превращался в руины, затягивался мелкой растительностью. Его объезжали стороной. А прежде это был шумный город, продуваемый ветрами и потому почти лишенный гнуса. В округе не сохранилось лесов, а до ближайшего, Лаэрнорского, было двадцать верст, так что даже дикие звери не часто беспокоили горожан.

На этих двадцати верстах, к востоку, разместилось единственное, теперь опустевшее, крестьянское поселение, в остальном город и предместья расширялись исключительно на север. Застроенный по большей части одно- и двухэтажными домами, Авендилл давно перемахнул через северную крепостную стену и вплотную приблизился к Авенде; новый городской участок только с полвека назад огородили дополнительной деревянной стеной. За рекой, оседланной двумя каменными мостами, начинались села, пастбища и посевные поля. Там до сих пор жили люди – когда Авендилл опустел, они приучились вывозить свои товары на запад, в Дар-Иден, или на юго-запад, в Икрандил[2].

Дальше на север, вплоть до Бальских сопок, встречались только охотничьи угодья, и протянутая к ним дорога давно пришла бы в запустение, если б не Хлорисные озера, где жители сразу двух рабочих поселений добывали и обрабатывали сгущенные пласты хлориса.

Горсинг прислушивался к мертвенной тишине города. Не верилось, что где-то поблизости все еще течет нормальная, не обеспокоенная вырождением жизнь.

Пальцы Горсинга продолжали дергаться. Чем больше расслаблялась рука, тем сильнее становилась судорога, но подняться ей к плечу Горсинг не позволял. Просто следил за тем, как бледная кожа покрывается красной сыпью. В складках ладони уже блестел пот. Так могло повторяться до сотни раз в день: рука то сохла и бледнела, то покрывалась испариной и раскалялась пунцовыми оттенками, будто ее ошпарили кипятком. И никаких ощущений. Только глухое онемение.

– Да, когда-нибудь меня это подведет, – с неизменным унынием повторил Горсинг.

Левой рукой ощупал второй, короткий, клинок, скрытый под полами цанира. Ходить, а тем более сидеть с двумя мечами было неудобно, но в последние дни оружие успокаивало лучше любых обещаний Гийюда.

– Долго еще? – зевнул Вельт.

За последний год на его и без того немолодом лице заметно прибавилось морщин.

– Ты куда-то торопишься?

– Нет, Горс, не тороплюсь. Но я бы предпочел не просиживать задницу. Мы тут с рассвета. Скоро полдень. Это уже третья засада.