Забытые страницы русского романса

Выводы Асафьева кажутся тем более несправедливыми, что романс надолго пережил стихотворение Фета, вернее, продлил его жизнь в музыке. Надо заметить, что повторы фраз дают композитору возможность выстроить логику музыкального развертывания, а изменение слов, видимо, выявляет что-то глубоко личностное. Другой музыковед — В. А. Васина-Гроссман обнаруживает сходство мелодии этого романса с лирической темой I части Шестой симфонии Чайковского, в которых действительно совпадают направление и опорные точки. Романс был написан на десять лет ранее Шестой симфонии, и в этом сходстве прослеживается не влияние Чайковского на Танеева, как считает исследователь, а дыхание эпохи, общей для обоих композиторов. Танеев, глубоко любя и почитая творчество своего учителя и друга, сам, однако, всемерно боролся с подобным влиянием. Может быть, упреки в сухости, невыразительности его музыки и вызывались тем, что он отказался от открытой повышенной эмоциональности как несовместимой с теми «горними высотами», куда устремлялась его музыкальная мысль.

Особое место в наследии Танеева занимает единственный написанный им на слова Н. Некрасова романс — «Бьется сердце беспокойное» (соч. 17, № 9). По содержанию он исключителен, так как является одним из редких сочинений композитора, передающих состояние страстного волнения, порыва (композитор указывает в его начале темп и характер — Allegro vivace ed agitato и добавляет еще обозначение внутреннего состояния — appassionato). Импульсивное вступление на аккорде sf, затем энергичный взлет мелодии в первых фразах романса как нельзя более тесно слитны со стихами:

Бьется сердце беспокойное,
Отуманились глаза.
Дуновенье страсти знойное
Налетело, как гроза.

Октавные басы в партии рояля как бы повторяют спетые слова «налетело, как гроза». Оттенками f и sf подчеркнута взволнованность, которая не уходит, а напротив, растет на протяжении 20 тактов (с лишним), пока, наконец, голос не достигает кульминационного звука соль² в конце фразы «повторяю стансы страстные, что сложил когда-то ей» (т. 29). Перелом в настроении начинается с такта 41, когда в средней части прозрачные вокальные краски в сочетании с флажолетными звучаниями фортепиано в высоком регистре и поэтическим текстом рождают образы чарующей красоты:

Улетим с тобою вновь
В ту страну обетованную,
Где венчает нас любовь.

Окраска сменяется от темно-синего тона до лазурно-голубого цвета волны — «там лазурней небеса...».

Но реальность жизненных страстей побеждает: громовым ударом (уже ff, а не sf) начинается повтор первой части. Она как бы «усечена», так как ее вторая половина — это развернутое заключение, отданное фортепиано. Правда, последнюю, поистине отчаянную ноту вокальной партии фа² певец может тянуть все 14 тактов заключения (над ней композитором проставлено tenuto ad libium — держать по возможности), но технически это, к сожалению, невыполнимо.

Вообще, на протяжении всего романса происходит изнуряющая «схватка» певца с бесконечными переходными нотами тенорового голосового регистра, что может утомлять исполнителя, но, как следует поработав, можно добиться эластичности и органики исполнения этих нот.

Не отрицая эффекта, который производит на слушателя этот романс, сияющий, подобно сапфиру в диадеме вокальной лирики Танеева, следует сказать об особенном наслаждении, испытываемом самим певцом, в работе с этим материалом.

По-своему привлекателен и последний романс из соч. 17 «Люди спят» (№ 10). Кто знает акварельные произведения Пьера Огюста Ренуара, тот по достоинству оценит прозрачность красок, какими он написан. Сжатое вступление из четырех тактов с поющим верхним голосом выдает нам тайну будущих лирических томлений:

Люди спят; мой друг, пойдем в тенистый сад.

Мелодия, выражающая одновременно и сдержанность и волнение, погружает нас в атмосферу радости и нежности.

Люди спят, одни лишь звезды к нам глядят,—

продолжает исполнитель, словно переживая некое мгновение, которое пройдет и больше не повторится.

Да и те не видят нас среди ветвей
И не слышат, слышит только соловей...

Какой удивительный покой в музыке, он влечет нас все далее — к чудесной мелодии (в правой руке пианиста — тт. 15—16), всего из двух тактов: песнь соловья сменяется той тишиной, которая рождается меж взглядами влюбленных:

Да и тот не слышит: песнь его громка.

Оцепенение проходит, и несколько приглушенно, но более «реальным» звуком должны звучать слова: «Разве слышат только сердце да рука» — как вопрос повисает эта фраза в музыке, за которой следует авторское rutenuto на многозначительной паузе (т. 23). Но прочь сомнения: два человеческих существа переживают незабываемое мгновение своего бытия.