Забытые

— Поди, дай ей ножик-то, — язвил Федул Митрич, обращаясь к Ивану Захарычу. — Хорошее бы дело… тебе бы, по крайности, отдышка, а то, помяни ты мое слово, съест она тебя живьем, проглотит, как щука пискаря…

Роды задались трудные… Химу «не отпускало» двое суток, и эти двое суток она вопила без передышки.

На вторые сутки к вечеру, наконец-то, «бог простил»… Хима «растряслась»: родился мальчик.

— Наследничка тебе, батюшка, господь послал, — сообщила Ивану Захарычу старушка. — Эдакой-то кряжистый, чисто репина… весь в тебя, все обличье твое… надо же такое сходство…

— Хы! — засмеялся бывший при этом Федул Митрич, — корми, дурак… Погоди, взвоешь еще!

— Да что вы, тятенька, каркаете… Грех вам от господа, — возмутился Иван Захарыч. — Дочь свою кровную не щадите… срамите на всю подселенную…

— Хы, хы, хы, погоди… взвоешь!..

XV

В домишке стало шумно. Новорожденный орал день и ночь почти без перерыву. Живот ли у него «схватывало» от сосок, которыми Хима старалась заткнуть ему глотку, или от чего другого, — неизвестно, но только он орал, орал и орал. Хима сердилась и со злости плакала. Иван Захарыч брал его иногда на руки и неловко «тюлюлюкал», приговаривая: «ах, дуду, дуду, дуду! потерял мужик дугу, на поповом на лугу, шарил, шарил — не нашел, взял заплакал, да пошел»…

Федул Митрич, глядя на них, фыркал носом или, отвернувшись на лежанке к стенке, заливался про себя ехидным смехом.

К году Хима опять «затяжелела» и сделалась, по выражению Федул Митрича, «злее чорта»… Кроме того, ее вдруг «обуяла» какая-то непомерная жадность, скаредность. Чай, сахар, хлеб, все это она заперла в шкаф, ключ от которого носила постоянно у себя в кармане. Чай стали пить только один раз по утру, да и то не чай, а какую-то мутную водицу…

— Мы не господа, — говорила Хима, — сожрать-то что хошь можно… Вон люди-то как живут, на одной на сухой корке — и то живы. Другому бы давно помирать пора, — продолжала она, выразительно глядя на Федул Митрича, — а он, неизвестно зачем, живет… место занимает…

— Тьфу ты, окаянная сила! — плевался, вскакивая из-за стола, Федул Митрич. — А я тебя, чорта, кормил?.. Забыла?.. Погоди, — обращался он к Ивану Захарычу, — дойдет дело, будешь ты у ней ноги мыть да эту самую воду пить… Погоди!.. Может, доживу — увижу…

Но дожить и увидать ему не пришлось, и он вскоре помер от «распаления в легком», лежа на своей лежанке…

А Хима благополучно родила другого мальчишку…

Жизнь потянулась в домишке тусклая, с ребячьим писком, с грязью, недоеданием, попреками, руганью…

Хима совсем опустилась. Ходила с мокрым подолом, грязная, с худым желтым лицом, постоянно ругаясь, пронзительно визжа и трясясь над всякой монеткой…

Ивана Захарыча она считала своей неотъемлемой собственностью, с которой можно делать, что угодно…

Жилось этой «собственности» плохо. Работы было совсем мало, — кое-какая грошовая починка, деньги за которую приходилось получать с трудом… Дела по огороду не ладились: либо мороз хватит чуть не в июле, либо червь навалится, либо еще что… На рынке торговля тоже шла не важно, да и Химе бывало некогда торговать: заболел второй мальчишка и не шел с рук. Хима злилась, орала и на него: «чтоб ты издох!» — и на мужа.

— Кабы знала, что ты такой, лучше бы в девках десятерых родила, чем тебя дожидаться. Заел ты мою жизнь… Куда ты годен: ни в пир, ни в мир, ни в добрые люди…

Иван Захарыч молча слушал, и в его душу заползала тупая, мучительная тоска-злость.

— О, господи, владыко живота моего, — шептал он, уходя от греха куда-нибудь в огород. — И догадало меня… Жил бы теперича один… А все Соплюн проклятый… Н-да, правду говорил старик: «погоди, узнаешь»… вот и узнал…

Иногда, очень, впрочем, редко, удавалось Ивану Захарычу «отлучаться» из дому в город, отнести работишку, получить за нее, если отдадут, деньжонки, купить лаку, клею, политуры или что еще, нужное по его делу, в чем Хима ничего не понимала. Эти редкие отлучки были для Ивана Захарыча все равно, что для жаждущего в пустыне вода.

Он шел в трактир попить за пятачок чаю. Ему нужен был, конечно, не чай, а то, что он любил чуть не с пеленок: вся эта шумная трактирная жизнь, спертый воздух, хлопанье дверью, беганье половых, пронзительная трескотня канареек, галденье мужиков, чтение газеты… Он садился где-нибудь в сторонке, спрашивал пару чаю и сидел, с наслаждением поглядывая по сторонам, слушая разговоры, забывая на время, что дома ждет его Хима со своими ругательствами, дети, попреки… тоска. В особенности, сидя в трактире, он любил слушать чтение «ведомостей». Сам он читал плохо, почти что ничего не понимал. Другое дело в трактире, когда эти же самые «ведомости» читал кто-нибудь другой. Тут Иван Захарыч, подсев к чтецу, превращался весь во внимание, изображая из себя в некотором роде знак вопроса.