Забытый человек

Что бы театральная старушка ни говорила – все время казалось, что она цитирует Чехова.

Двери лифта раскрылись, и сияние ламп озарило дочь Кузьмича, застывшую с занесенной для удара рукой. Возникший из белого света Кузьмич молча отодвинул Нонну в сторону и прошествовал в квартиру, бережно прижимая к груди газеты, словно папку с ценными документами. Был он тих и бледен, а полосатая рубашка, всегда тщательно застегнутая и заправленная в брюки, теперь по-богемному болталась на Кузьмиче.

Обиженная дочь ринулась за ним, требуя выслушать ее и наконец понять. А лифт уехал, увозя свой странный трофей – аккуратную горку пуговиц на полу. Всех до единой пуговиц с одежды Николая Кузьмича.

Пуговицы чуть позже обнаружил вечный студент Олег с седьмого этажа, сфотографировал на свой смартфон и немедленно выложил снимок в нескольких социальных сетях. Все это он успел проделать буквально за пару секунд, ловко скользя по сияющему дисплею большим пальцем правой руки, в то время как левая искала кнопку первого этажа.

Лифт ехал медленно, поскрипывая и подмигивая вечному студенту немного как будто бы потускневшими лампами. А Олег с ленивым удовлетворением думал, что вот, как всегда – только поставили агрегат, а он уже барахлит, да еще и застревает, надо бы написать об этом куда следует… а лучше в блог.

После одиннадцати Николай Кузьмич всегда запирал до утра дверь своей маленькой, пропахшей пенсионером комнаты. Для дочери Нонны наступало время свободы и одиночества – она могла спокойно ходить по дому в ночной рубашке, пить на кухне чай с конфетами или заседать в туалете, едва прикрыв дверь. Если Кузьмич все-таки покидал свое логово, она быстро и незаметно отступала к себе в комнату.

На следующую ночь после того, как Николая Кузьмича поглотил лифт, Нонна шла по темному коридору, тихонько напевая себе под нос. На кухне ее ждали сушки с маком, и жизнь представлялась вполне сносной.

Буквально в шаге от кухонной двери она задела плечом что-то крупное и мягкое. Задетое зашевелилось и медленно, вразвалку побрело прочь. Пытаясь проглотить моментально набухший в горле противный комок, Нонна наконец опознала в безмолвной тени Кузьмича. Она окликнула его, но Кузьмич не ответил. С опозданием найдя на стене выключатель и вдавив пластиковую кнопку, Нонна зажмурилась от яркого света, а когда разлепила веки – в коридоре никого не было. Только ключ с хрустом провернулся в отцовской двери.

Нонна долго сидела на своей кровати, при включенной лампе. Было что-то нехорошее в том, что Кузьмич, получается, стоял зачем-то перед кухонной дверью – в темноте, молча, неподвижно. Может, лунатизм у него на старости лет? Или он подшутить так над ней решил, напугать – мало ли, их же всех, мужиков, не поймешь…

Из-за двери опять донесся какой-то шум: тихое не то гудение, не то шипение. Нонна выглянула в коридор, держа в руках лампу. И довольно быстро поняла, что шум идет из отцовской комнаты. Пошла по коридору – лампу пришлось оставить, хотя с ней было куда спокойнее, – прильнула ухом к двери: ну так и есть, забыл Кузьмич телевизор выключить, а передачи кончились, вот и шипит-гудит теперь. Совсем старый стал, начал по ночам куролесить – уже, наверное, и маразм не за горами. Дочь вздохнула, поджала губы и пошла спать, с некоторым даже удовлетворением представляя себе, какой неподъемной ношей станет вскоре выживший из ума Кузьмич, а она будет при нем мученицей.

Если бы она могла войти в отцовскую комнату, то увидела бы: Кузьмич не храпит в подушку, а сидит на диване перед телевизором, с прямой спиной и лицом важным, как на параде. По экрану ползут серые и черные полосы с точками. И гудит не телевизор, а сам Кузьмич: впился застывшими глазами в полосы, рот приоткрыл и гудит, низко, монотонно, как шмель. А в глазах восторг такой, словно он на первомайской демонстрации, и снова комсомолец, и дорогой портрет над головой.

А в квартире этажом выше болонка, тихо скуля, смотрела из-под кресла, как ее хозяйка, театральная старушка, стоит посреди комнаты и гудит ровно на той же ноте. На цыпочки поднялась, сухие изящные руки чуть согнуты и вверх тянутся, «чашечкой цветка» у них в училище это называли. И очках отражается серая телевизионная рябь.

На следующий день Олег, шагнув в лифт, увидел на полу новую горку пуговиц. В этот раз она состояла в основном из нежных перламутровых кругляшков, явно с дамской одежды. Олег хмыкнул, придержал дверь лифта ногой, чтобы на пуговицы падало больше света, и полез за своим смартфоном.

– Да ну к черту этот гроб на колесиках, – сказала у него за спиной молодая соседка Женя, спускавшаяся по лестнице. – И сегодня застрял кто-то. Буду пешком ходить, пока не починят. Адова машина…

Олег вспомнил, как в детстве однажды играл с друзьями в квартирные прятки и залез в платяной шкаф, а кто-то из уже найденных коварно запер его там. И как пространство внезапно сузилось до размеров шкафа и стало жарким. Маленький Олег бился в темноте среди тряпок и ревел, чувствуя, как бесшумно приближаются к нему деревянные стенки, выдавливая последний воздух…