Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран

Каковы же глубинные мотивы, определяющие невозможность иных чувств к евреям, кроме ненависти и презрения, задается вопросом Чоран. Отвечая на него, он сперва говорит о существовании вековечной нелюбви к евреям, что доказывается эмпирически, а затем незаметно переходит к онтологическим, даже научным объяснениям: «Расовая теория, видимо, создавалась для выражения того ощущения бездонной пропасти, которое отделяет нееврея от еврея»[319]. Таким образом, представив сперва еврея как абсолютно отрицательную фигуру, Чоран затем подводит под свои рассуждения теоретическую основу в виде расовой теории. Продолжая размышлять о вышеупомянутой пропасти, он уточняет: она разделяет «двух существ, различных по самой своей сути. Еврей не сходен с нами, он не является нашим ближним. В каких бы близких отношениях мы ни находились с ним, пропасть сохраняется, хотим мы того или нет»[320]. В 1956 г. в произведении «Народ одиноких» Чоран выразил туже мысль следующими словами: евреи совершенно другие. Определение расовой принадлежности еврея в 1936 г. производится путем установления специфического характера наследственности («они и мы произошли от разных обезьян»). Более того, в конце концов он исключается из Человечества («еврей — прежде всего еврей, а потом уже человек»)[321]. Подобная отталкивающая эссенциализация в сочетании с теорией недочеловека напоминает одновременно построения Нае Ионеску и Людвига Клагеса. Первые антисемитские опусы вышли свет еще в 1910-е годы; таким образом, их появление было результатом не антибольшевистской реакции, а ненависти к парламентаризму и демократии — впрочем, как и у Чорана. Клагес считал, что в еврее нет ничего человеческого, кроме внешности. «Все человеческое для евреев — тяжкий груз, их человеческая внешность — лишь маска. Нельзя даже сказать, что еврей обманывает: он — воплощение обмана. Здесь мы приближаемся к самой сути нашего открытия: еврей — не человек»[322]. Чорану образ еврея видится вечным и незыблемым, причем именно эта незыблемость, неизменность вызывает у него самое страшное негодование против жертвы. В чем причина возникновения этого качества? В том, что «на земле нет такого уголка, где бы сформировалась их душа, поэтому во всех странах и на всех континентах они всегда подобны лишь себе самим»[323].

Продолжая в том же духе, Чоран обнаруживает у евреев и различные другие черты, в том числе и неустранимые: «Их кровожадность и агрессивность не вызывают никаких сомнений; это их характерная особенность, которая, однако, ничуть не помогает приблизиться к разгадке тайной еврейской сути»[324]. Персонаж, следовательно, не только гнусен и тлетворен; он еще и вызывает тревогу. Как и Клагес, Чоран прибегает к образу маски. «Венгры ненавидят нас издалека, — считает он, — тогда как ненависть евреев исходит прямо из сердца нашего общества»[325]. После эмансипации антисемитизм обрел множество форм, но все они повторяли одну и ту же песню о еврейской угрозе, особенно опасной тем, что еврей стал невидимым, растворился в массе. Здесь речь явно идет об онтологии сокрытия, тайны, огромной и страшной власти, ужасающей именно своим потаенным характером.