Забытый плен, или Роман с тенью

– По правде сказать, вы мне симпатичны – это раз. У меня перед вами комплекс вины – это два. И наконец, мой дед вдалбливал своей внучке с детства, что оставлять человека в беде нельзя. С бедой я, конечно, погорячилась, но проблема у вас, кажется, есть, так?

Лебедев всмотрелся в памятливую «внучку»: вроде не врет, да и мозги, кажется, у этой курицы хоть и в зачатке, но все же имеются. А вот у него другого выхода, похоже, нет.

– Завтра я, разумеется, разберусь, но...

– Но до завтра надо дожить, – весело подхватила недавняя клуша, – верно? – и запнулась, вопросительно глядя на собеседника.

– Андрей Ильич, – спохватился тот, – извините, что не сразу представился, – неожиданно зацеремонился он.

– А вам я, пожалуй, позволю звать себя Полиной.

Ни за какие блага мира не смог бы произнести он это имя опять!

– Позвольте лучше Аполлинарией. Я тоже питаю слабость к грекам.

– Заметьте, вы назвали первое в нас совпадение, не я, – рассмеялась Нежина. – А второе будет, когда мы оба застрянем в дороге и нас занесет снегом, если сейчас же не рванем к машине.

* * *

Если дом, как зеркало, отражает хозяев, то этот явно был из зеркал кривых. Здесь с порога во всем проявлялись тонкий вкус и достаток, что никак не вязалось с хозяйским видом. Безобразные очки, встрепанная грива, дешевая куртка на рыбьем меху, ненужная откровенность, сбивчивая речь, назойливость, открытость – такие живут в окраинных хрущобах, коммуналках, общагах, но только не в подобном храме, где каждая вещь почти что святыня. Андрей Ильич бывал во многих далеко не бедных домах, да и сам жил весьма комфортно, но в этом он почему-то робел, злясь на беспричинную робость. И в самом деле, разве впервые перед глазами такое? Встречалось и побогаче, но там кичилось, а тут ласкало и грело. Мебель, книги, предметы старины, ковер на дубовом вощеном паркете, пейзаж на стене, написанный маслом, – все расслабляло, пробуждало приятные мысли и утверждало, что жизнь на земле прекрасна и лучшее в ней – человек. Под этим высоким балочным потолком будто курился фимиам, возносивший до небес; не наслаждаться им казалось глупостью или даже кощунством.

– Раздевайтесь, вот шкаф для верхней одежды, чувствуйте себя как дома. Сейчас будем ужинать, дед до отказа забил холодильник. – Аполлинария водрузила на каминную полку привезенного лиса, покрутилась перед игрушкой и, довольная, двинула к лестнице. – Я мигом, только переоденусь да вымою руки. Гостевая со всеми причиндалами там, – кивнула на резную белую дверь. – После ужина покажу вашу комнату. Или, может, хотите подняться сейчас?

– Не к спеху.

Хозяйка деловито кивнула и вспорхнула наверх. А гость застыл под люстрой, высвечивающей безмозглую голову, невесть с чего вздумавшую сунуться в пекло. Адским жаром несло от камина, где скалила зубы плюшевая игрушка – напоминая, обвиняя, казня. И намекая на тленность всего живого. Лебедев аккуратно повесил в шкаф куртку и, стараясь ровнее дышать, отправился в ванную.

Ужин оказался щедро приправленным хозяйкиной болтовней. В свои двадцать семь Аполлинария замужем не была и в жены не стремилась: не к кому, да и неохота.

– Брак – это дело бракодела, – аппетитно уплетала она буженину, запивая сочное мясо душистым вином. – К тому же я жертва несчастной любви. В девятом классе втрескалась в Сашку из параллельного «Б», он мне даже руки целовал. А после «новогоднего огонька» переметнулся к Катьке Бедняшиной, представляете?! Правда, она кареглазая блондинка, я бы тоже не устояла, – выгородила изменщика «жертва». – Потом, уже на первом курсе влюбилась по уши сдуру. Очень красивый мальчик, но прохвост. Слава богу, поняла я это довольно быстро. Так что сердечные дела не по мне, – беззаботно призналась падчерица Афродиты и вкусно захрустела свежим огурцом. Она вообще все делала вкусно и легко. Шутя доставляла неприятности, без усилий вникала в чужую проблему, запросто выручала – все естественно, как дышала, ела или пила. Из нее вышел бы славный товарищ – верный, надежный, вечный. Любить, к сожалению, такую невозможно.

– Вы учились в Майске?

– В Москве.

– Подождите, попробую угадать вашу профессию. – Лебедев всмотрелся в разрумянившееся лицо, глаза по-прежнему скрывались дурацкими колесами. – Вы учительница, скорее всего, преподаете в младших классах, верно?

– Нет.

– По торговой части?

– Аналитик из вас никакой. Я – театровед.

– Кто?!

Аполлинария звонко рассмеялась:

– Никогда не задумывались, почему идут в критики? Чтобы по праву одергивать чужим талантам задранные носы, когда собственным Бог обделил. На мое счастье, у меня хватило ума довольно скоро понять, что кидаться на великана – смешно, на карлика – глупо, и я оставила эти подскоки и наскоки.

– А чем занимаетесь сейчас?

– Вернулась домой, сляпала дизайнерскую фирму. Не смотрите, что город маленький, у нас живет не бедный народ, – хитро улыбнулась она. – Знаете что, Андрей Ильич, давайте-ка я отправлю вас спать, вы наверняка хотите отдохнуть. Мне, если волю дать, так до рассвета времени будет мало. Идите за мной, – и не дожидаясь ответа, поднялась из-за стола.