Забывший имя Луны

Екатерина Мурашова Забывший имя Луны

Пролог

(13 июля 1941 года, Могилев)

– «Юнкерсы» летят! – сказал обкомовский шофер Федор и втянул прикрытую кепкой лысоватую голову в покатые плечи. – Я их, сволочей, вообще уже по звуку узнаю…

Шоссе было хорошее, гудронированное и машина неслась вперед с порядочной скоростью, мимо поставленных вдоль дороги в кюветах противотанковых орудий, которые издали казались кустами, так хорошо они были замаскированы. Прямо с шоссе в лес уходили недавно наезженные дороги. Мимо, обгоняя грузовик, пронеслась «эмка» с командиром-связистом, вся нагруженная капсюлями и гранатами.

– «Юнкерс» – серьезная машина, – невозмутимо подтвердил Кузьмич. – Против него нашим сладить тяжело.

– Чепуха это! – горячо возразил Федор, яростно крутя баранку. – Намедни наш летчик Терехин целое звено «юнкерсов» вообще уложил. А у него еще до того вообще пулемет отказал…

– А как же он их тогда? – удивился Кузьмич. – Безоружный-то? Заплевал, что ли?

– А в том-то и штука! – Федор оторвал от баранки клешнястую ладонь и назидательно поднял палец. – Мне самому лейтенант доподлинно разъяснил, так и я – вам. Дело было над аэродромом. «Юнкерсы», они, как всем известно, ходят плотным строем. Над ними в бою сошлись наши истребители и Ме-109. Немцы, стало быть, вообще держались на минимальной дистанции один от другого. Когда Терехин таранил одного, тот стал заваливаться на крыло и зацепил своего ведущего. Ведущий резко отвернул влево и столкнулся с левым ведомым. Так все головное звено «юнкерсов» и рухнуло… Все произошло вообще чуть не в один миг и сразу же в небе – шесть или семь парашютов. Кучно, группой уцелевшие фашисты снижались, а невдалеке от них, – Терехин. Причем для Терехина бой на том не кончился, потому что немцы открыли по нему стрельбу из пистолетов. Наш летчик отстреливался. Вся группа должна была приземлиться в нескольких километрах от аэродрома в поле. Строй бомбардировщиков, конечно, сломался: «юнкерсы» пошвыряли бомбы вообще как попало и ушли на запад.

– Ну, а Терехин-то этот что, живой остался? – не удержался Кузьмич.

– За Терехиным послали машину с бойцами, но раньше их туда подоспели колхозники. Они и помогли летчику обезоружить фашистов, связали их всех вместе одной длинной веревкой, а ее конец дали в руки Терехину. Так он и появился на КП дивизии – с пистолетом и одной руке и с веревкой, которой были связаны немцы, в другой. Причем старшим среди фрицев оказался вообще подполковник с двумя Железными крестами…

– Да, геройский малый, – кивнул Кузьмич и прислушался.

Оставшаяся где-то в километре позади, стояла батарея тяжелой корпусной артиллерии и с небольшими промежутками гвоздила куда-то на ту сторону Днепра.

Лев Шеин, сидя между Кузьмичом и Федором, почти не слушал их байки, которые они уже несколько часов травили для борьбы с подступающим изнутри и снаружи страхом. Выехали ранним утром из обкома партии – тяжелого двухэтажного здания, построенного в 1914 году в стиле псевдорусского классицизма. Над шатровой крышей занимался серый, подкрашенный розовым заревом пожаров рассвет. По обоим берегам Днепра неумолчно рокотала рукотворная смертельная гроза. Забитые гвоздями ящики грузили в машину молча, почти не матерясь. Содержимое бронированного сейфа, оставшееся здесь с того времени, когда в здании помещался музей Пролетарской культуры, перемежалось документами обкома. Во всех взглядах и словах сквозила растерянность.

Уже на окраине города Льва поразила мельком увиденная сценка: ярко освещенное окно парикмахерской, человек сидит в кресле, плечи его накрыты белой салфеткой. Позади с ножницами стоит пожилой цирюльник… Неужели где-то еще осталась обычная человеческая жизнь?

– Как вы думаете, Лев Яковлевич, одолеем фашистов-то? – спросил сбоку Кузьмич.

– Непременно одолеем! – твердо сказал Лев и до боли сжал кулаки.

(Лето 1978 года, где-то в районе Кеми)

– Марья, пойдешь за меня замуж?

– Вы что, мужчина, с ума сошли?!.. Как вас хоть звать-то?

– Иваном звать. Гляди, как здорово сочетается – Иван да Марья. Так пойдешь?

Женщина с опаской улыбнулась бледной бегучей улыбкой и заелозила тряпкой по уже вытертому месту на столе. Перед мужчиной стояла толстая белая тарелка с нетронутыми синеватыми макаронами и оставшейся в одиночестве, уже надкусанной котлетой. Сбоку примостилась пожухшая ветка не то петрушки, не то папоротника – знак самомнения пожилого повара, который знавал лучшие времена и для себя не иначе как «ресторацией» именовал забегаловку при вокзале крохотного северного городка, который весь – со своей единственной настоящей улицей, со всеми заработками и страстями – существовал при железной дороге.