Забывший имя Луны

– Да, Придурок, ты прав. У людей очень много всего. Гораздо больше, чем нужно. Но всегда у кого-нибудь чего-нибудь больше, чем у других. Еды, одежды, самок, машин, денег, домов… Понимаешь? – Кешка кивнул. Алекс редко объяснял ему что-либо отвлеченное от места и происходящего действия, и поэтому сейчас Кешка слушал особенно внимательно. – И всегда кому-нибудь чего-нибудь не хватает. Или им кажется, что не хватает. И тогда они стараются отобрать у тех, у кого много. Это же и у зверей происходит, ведь так?

– Да. Отбирать – да. Но загрызть – нет.

– Ну, людей много, и они друг с другом особенно не церемонятся. Они вполне могут… ну, пусть не загрызть, но убить другого, чтобы выжить самим. Вот если кто-нибудь хочет убить тебя, что ты сделаешь?

– Убегу, – уверенно ответил Кешка.

– А если бежать некуда или тот, кто хочет тебя убить, закрывает выход? – Алекса явно интересовал ответ.

– А зачем тот хочет меня убить? – схитрил Кешка. – У меня ничего нет. Если есть еда, я могу дать, пусть тот будет есть тоже.

Алекс недовольно поморщился:

– Господи, откуда это у тебя такая блажь, Придурок? Кто это с тобой поделился? Человек человеку – волк, дашь палец – откусит всю руку. Помни об этом все время, иначе пропадешь.

Неожиданно Кешка выпрямился, перестал заглядывать Алексу в глаза и вдруг оказался с ним одного роста.

– Я жил в лесу, я жил в Городе, – твердо сказал он. – Мне давали есть, мне давали пить. И другое. Ты тоже давал. Ты говорил не как есть. Зачем?

Алекс дернул гладковыбритой щекой, скривил на сторону нижнюю губу и явно хотел обругать Кешку, но в последний момент передумал, собрался с мыслями и сказал вразумительно и совершенно спокойно:

– Пока ты грязь подзаборная, с тобой поделятся – так. Даже пожалеют тебя. И еды тебе дадут, и тряпья какого. Но как только ты в гору пошел, из грязи высунулся, тут-то тебя все и начинают по башке лупить, стремятся обратно загнать. И вот тут уж с тобой делиться никто не захочет, не надейся…

Вслух Кешка ничего не сказал, но откровения Алекса подействовали на него, как плохая погода. Снова захотелось домой, к Другу, в лесную избушку.

Новая жизнь была непонятна и утомительна для нетренированного Кешкиного мозга. Он снова не понимал почти ничего из услышанных разговоров, и снова его память фиксировала целые блоки из фраз, с которыми сам Кешка рассчитывал разобраться позднее. Новые слова вливались в его голову неостановимым потоком, и, в отличие от предыдущей волны, состав которой он по большей части просто вспоминал, были почти сплошь незнакомыми совершенно.

Речь Кешки, которая во время житья в каморе развивалась на удивление быстро, сейчас, несмотря на обилие новых слов, почти не совершенствовалась. Шел очередной период накопления. Именно в это время в Кешкиной жизни появилась Гуттиэре.

Как-то после совместной тренировки (Кешка так и не увидел смысла в перекидывании железяк, но сопровождая сначала Поляка, а теперь Алекса, попросту привык к этому времяпрепровождению), душа и сауны, Алекс с привычной внимательностью оглядел обнаженную Кешкину фигуру и спросил:

– Слушай, Придурок, а тебе бабы не нужны?

– Как? – не понял Кешка.

Первое, о чем он подумал, были ромовые бабы, которые продавались в киоске на блиновском вокзале. Блин, а вслед за ним и Кешка, считали их очень вкусными.

– Ну бабы, женщины, самки? – нетерпеливо повторил Алекс.

Теперь, со второго раза, Кешка понял все правильно.

– Не знаю. Не думать. Наверно, нет.

– Ну, это надо проверить, – Алекс задумчиво покачал головой, покусал нижнюю губу – самую выразительную и подвижную часть своего в общем-то невыразительного лица. – Поначалу-то ты был глиста-глистой, а теперь вон какой бугай. Отъелся да накачался. Пора бы и гормонам заиграть…

Кешка ничего не понял из того, что сказал Алекс, но мысленно приготовился к очередному повороту событий.

* * *

Небольшая квартирка, в которую привел его Алекс на следующий день, была очень непохожа на те, которые Кешка нюхал до сих пор. Для зрения и слуха все было обычным: уютный, слегка потертый диванчик, столик с журналами, беззвучные взрывы и перекошенные рожи в приглушенном видеомагнитофоне, чашки с остатками кофе на дне, лампа с розовым шершавым абажуром, склонившаяся над разбросанными на полу подушками и освещающая угол одной из них и три четверти кружка старого, дубового, потрескавшегося от долгой жизни паркета. В этом же освещенном кружке беспомощно раскинулась пудреница, похожая на выпотрошенную беззубку. Но запах… Смесь искусственных, вымученных ароматов и живого, настоящего тепла, терпкий, но незнакомый запах человеческой кожи, букет бумажно-тряпочного, мучительно женского уюта и неуюта в какой-то дьявольской болезненной смеси, и еще что-то дурманящее, опасное…