Зачарованная величина

Среди этаких общих мест в квадрате нередко слышишь: в Гаване совершенно негде поговорить, нет у нас настоящего кафе, где, вдалеке от шума, за напитками, можно обменяться мнениями, обозревая идеи и краски. Но с каких это пор беседе, у которой своя чудодейственная логика и свои чудесные герои, понадобилась площадь или, еще того чудовищнее, кафе? В небрежности только что приведенного избитого сужденья смешаны разные вещи: греческий диалог и — до мозга костей мадридское — кафе. В эпоху великих диалогов в центре стоят двое, на ком и держится стержень разговора, — Сократ, с одной стороны, Хармид или Калликл^{437}, с другой. Но чтобы беседа со временем не угасла, в нее то и дело подбрасывают новых неугомонных участников. Иначе говоря, беседовать означало тогда прохаживаться либо располагаться в особняках или гимнастических залах, куда могли заходить новые собеседники. С другим полюсом — мадридским кафе — все настолько очевидно, что тут и распространяться не о чем. Типичное мадридское кафе это вот что такое: берете этакого иерофанта, хвастунишку от политики или чего еще, но непременно с большой буквы, который оракульски вещает, сыпля эпиграммами и не жалея расходящегося кругами пыла, и добавляете хор, аплодирующий в ответ на услышанные остроты, словно рассевшись по балконам театра прямо у самой рампы. Но если верного конклава у иерофанта нет, то с редкой галерки долетают во-о-о-т такие зевки, и лишь безвестные прохожие, с непривычки разинув рот, перегораживают переулок Сократ не стращал и не пророчествовал, освежаясь прохладой и напитками. Ясность его диалога держалась сама собой. Стоило ему услышать пугающий довод, внезапно получить разящий диалектический аргумент, как он тут же переводил речь на легкие повседневные темы, чтобы от них снова вернуться к своим всегдашним вопросам о мудрости, душе и бессмертии. Монтень, не созданный ни для задушевных бесед, ни для многоголосых обсуждений, обычно говорил, что мысль у него подчиняется ритму шагов. Суть греческого мира — в разговорах на прогулке. И только позднее и прислушиваясь лишь к собственным шагам, в дорогу пускается Монтень, само воплощение возрожденческого индивидуализма. Потом приходит черед раздумьям одиноких путников, эпоха Руссо — век долгих прогулок, прерываемых стонами, жалобами и немедленными отъездами навсегда.

15 октября 1949

18. Требования этикета, или Спесь

Капризы погоды, прихоти ее сезонных колебаний минуют укром salonnier[88] — зал концерта или театра, — в благодарность требуя этикета. Нет ничего пестрее подобных залов, где всем предписано элегантное единообразие и, по замыслу, никто не вправе выделяться нарядом, но обязан демонстрировать одинаковость, не терпящую скидок и отклонений. Наш октябрь, хочешь не хочешь, перемешивает одеяния, положенные для торжеств в жаркие дни, с другими, когда северный ветер заставляет наматывать кашне и с наслаждением грызть орехи, не снимая перчаток из антилопьей кожи. А прибавьте тех, кто (одни — ради удобства, иные — по отсутствию выбора, третьи — из латиноамериканской склонности побузотерить) предпочитают остаться в уличном платье, костюме для работы либо кино, а то и разгорячены демократическим аперитивом или дружеским обедом… В итоге вместо строгих картин салонной элегантности перед нами гротескная мозаика, которая вызывает смешки наблюдателей, сбившихся у дверей в облаке купоросно-мышьячных комментариев по поводу чьих-то поддельных жемчугов и брюк в полоску зигзагом. И тем временем, как одни представители мужеского пола напоминают ловких официантов, промелькивая между столами с юркостью малых планет среди звезд старинных родов, другие, видно, извлекли лоснящиеся и обвисшие смокинги из нищего или горделивого прошлого, каким раньше ли, позже ли станем, впрочем, мы все, так что в конце концов над залом витает дух неравенства и анархии, когда тяга к опрощению или королевские причуды сочетаются с беззаботностью принца, дарящего фамильное ожерелье приглянувшейся поселянке.

28 октября 1949

19. Букинистические лавки, или Контрапункт